В бурунах - Закруткин Виталий Александрович - Страница 3

— Иван Павлович! Него это там темнеет? — услышали мы негромкий голос.

Тот, кого назвали Иваном Павловичем, подъехал ближе к нашей машине.

— Это легковая машина, бурьяном ее забросали, — сказал он.

— Фрицевская?

— Нет, вроде наша…

— Эй, конники! — крикнул Васильев. — Хозяева машины тут! Мы свои.

— Сколько вас? — спросил один из всадников.

— Трое.

Всадники приблизились к нам. Передний включил нагрудный фонарик и осветил нас.

— Вы не из казачьих частей? — спросил я.

Передний всадник подумал, еще раз осветил наши лица, скользнул голубоватым лучом фонарика по буруну и ответил:

— Нет, мы из партизанского отряда «Терек»…

Я назвал себя и Васильева и сказал, что мы разыскиваем донских казаков генерала Селиванова, заблудились в бурунах и ждем рассвета.

— Мы вас проводим к Селиванову, — сказал всадник, — утром мы будем у него. Гостя вот везем.

Тут только я заметил, что у одного из всадников ноги привязаны к седельной подпруге, а руки скручены за спиной.

— Кто это? — спросил Васильев.

— Фриц, — коротко ответил всадник, — тоже заблудился. Взяли его в болотах, правее Камыш-буруна. Совсем уже замерзал, а все огрызался.

— Так что же, сейчас поедем?

— А который час?

— Четверть третьего.

— Тогда сделаем привал и утречком выедем, а то мы уже проголодались, да и фриц наш окоченел.

Всадники соскочили с коней, насбирали перекати-поля, расстелили на нем плащ-палатку, развязали пленного немца, сняли с седел переметные сумы и уселись возле машины. Немца посадили в машину рядом с шофером.

— Павел, может, костерок запалим, а? — спросил один из партизан. — А то зуб на зуб не попадает.

— Ну что ж, давай запалим, только пусть Иван Павлович на буруне станет, потом ты его сменишь, чтоб черт не поднес кого-нибудь.

Партизаны разожгли костер. Иван Павлович, хмурый человек лет пятидесяти, с седыми усами, закутанный в серый башлык, отвел лошадей в сторону, связал их, подбросил им бурьяна, а сам, погревшись у костра, ушел на вершину ближнего буруна и стал ходить, всматриваясь в темноту.

Пламя костра осветило сидящих с нами двух партизан. На них были короткие дубленые полушубки, барашковые шапки, черные кавказские валенки. У одного болтался на ремне огромный морской бинокль. У обоих сверкали за поясами трофейные «парабеллумы». Один из партизан, Павел Близнюк, оказался командиром отряда «Терек», а второй, Григорий Осмоловский, был его комиссаром.

Веселый Близнюк, балагуря, разогрел на костре консервы, отстегнул от пояса флягу со спиртом, поднес нам всем по стаканчику, позвал немца, указал ему на место рядом с собой, сунул ему в руки кусок хлеба и сказал:

— Ешь!

Потом налил спирта и, заметив, как жадно сверкнули глаза пленного, захохотал:

— Ну, выпей за упокой своего Гитлера, чтоб ему черти на том свете кишки на барабан мотали!

Немец, крякнув, выпил спирт, хрипло сказал: «Danke!» и, протянув к костру темные, с узловатыми пальцами руки, затих. Близнюк, растянувшись на плащ-палатке, тут же уснул. Осмоловский расстегнул полушубок, закурил и, потягивая толстую махорочную самокрутку, стал рассказывать нам о своем партизанском отряде.

— Командир наш, — сказал Осмоловский, — мне знаком еще по работе в Моздоке. В августе, когда немцы захватили Моздок, мы ушли в буруны и стали партизанить. К нам пристали тогда человек пять колхозников, несколько милиционеров, две девушки. Мы разбили наш лагерь в самой глубине степи, куда ворон костей не заносит, и стали готовиться. Первой нашей заботой стало тогда спасение скота. Вы понимаете, время было тяжелое, немцы подошли к Моздоку внезапно, и по степи бродили тысячные стада коров, несметные овечьи хурды. Чабаны и гуртовщики блуждали по бурунам, не зная что делать, скот подыхал без воды и корма, а фронт в это время подвинулся вперед.

На наше счастье в песках не было никакой линии фронта, только ездили немецкие патрули на танкетках да рыскали конные банды завербованных немцами уголовников. И вот мы решили потихоньку перегонять скот на восток, к Каспийскому морю. Мы поговорили с гуртовщиками, объяснили им положение, указали маршруты и начали угон скота. Отправляли днем и ночью, стадо за стадом, в разных направлениях. Кое-какие стада погибли — их перебили немцы, — а большая часть благополучно добралась до советских районов и между Кизляром и Шелковской ушла за Терек. Тогда на душе у нас стало легче, потому что было спасено народное добро.

Пока мы возились со скотом, немецкие отряды полезли в глубь степей и разнюхали, что кто-то уводит от них скот. Мы перекочевали еще дальше и несколько дней невылазно просидели в глубинных бурунах. Там мы оформили свой отряд, дали ему название «Терек» и стали действовать: налетали на станицы, убивали старост и немецких комендантов, расправлялись с предателями.

Тут, недалеко отсюда, был овцеводческий совхоз номер восемь. Мы иногда приходили в этот совхоз — там оставалось несколько женщин и трое старых чабанов — за солью, за вяленой бараниной и за мукой: Немцы, очевидно, нас выследили. И вот одиннадцатого сентября на рассвете мы приехали в совхоз и напоролись на немецкую засаду. Немцев оказалось не очень много — с полсотни, но у них были два броневика, танкетка и грузовики с пулеметами. Как только мы заехали в совхоз, они окружили нас и стали кричать: «Русские, сдавайтесь!» Мы ответили им из своих винтовок и автоматов. Наши милиционеры Попов и Зягунов подбили гранатами танкетку. Двоих наших, Сухорукова и Николая Коваленко, убили. Через час примерно мы из окружения вырвались и ушли в буруны.

После этой истории, — закончил Осмоловский, — мы не раз еще встречались с немцами, хлопали их поодиночке, как волков, занимались разведкой и по радио передавали нашим о движении немецких войск…

Глядя в потухающее пламя костра, Осмоловский задумался. Громко храпел Близнюк, вздрагивал во сне пленный немец, а человек в башлыке все шагал и шагал по снежной вершине буруна. Осмоловский тряхнул головой и закричал:

— Иван Павлович! Иди, брат, погрейся, а я подежурю.

Иван Павлович подошел к нам, стряхнул с усов колючие льдинки и сел у костра. Красноватое пламя осветило его суровое, покрытое морщинами лицо, густые брови, печальные глаза. Он хмуро взглянул на дремлющего немца, отодвинулся от него и прохрипел:

— Видеть их не могу, фашистов проклятых…

Немец пошевелился, вздохнул и лег на бок. Иван Павлович тронул его за плечо.

— Вставай!

Пленный испуганно вскочил, заморгал и застыл, вытянув руки по швам. Это был невысокий, крепко скроенный, коренастый человек лет сорока пяти. На нем была серо-зеленая солдатская шинель без погонов — от них торчали одни пуговицы — с засаленным темным воротником. Под полами шинели топорщились широкие, раструбами, голенища стоптанных сапог. Помятая пилотка с оловянным орлом и матерчатой кокардой наполовину скрывала низкий и узкий лоб.

Меня поразило лицо пленного: оно было почти коричневым, заросшие черной щетиной щеки отливали блеском старой меди. Такого темного лица я не видел ни у одного немца.

Я неважно знаю немецкий язык, но мне хотелось поговорить с пленным, и я на всякий случай спросил его по-английски:

— Are you german?[1]

Пленный моментально приложил руку к пилотке и ответил, четко выговаривая английские слова:

— Yes, sir. I am german[2].

Но потом, должно быть спохватившись, он пробормотал:

— I do not speak English[3].

Видя, что немец старается скрыть знание английского языка, я прикрикнул на него.

— Your name[4]? — спросил я.

Немец снова приложил руку к пилотке и ответил:

— Kurt Maul[5].