Наследники
(Роман) - Ирецкий Виктор Яковлевич - Страница 28

— Речь идет о вашем сыне, фру Ларсен, а не обо мне.

— Речь идет о вас. Вспомните, как вы обещали моему отцу — всегда быть в моем распоряжении.

Он уходил от нее подавленный, с перекошенным от досады лицом, ощущая внутри себя колючую занозу. Сюда он шел радостный, легкий, чуть ли не воздушный; теперь на нем была тягостная поклажа, которую бессердечно взвалила на него Зигрид.

«После того, как человек бросился в воду, чтобы спасти утопающего, — рассуждал он с самим собой, — его обыкновенно хвалят, благодарят и подчас награждают его за это медалью. Но требовать, чтобы он бросился в воду, нельзя. Потому что нельзя требовать от человека подвига. Нельзя!»

В подъезде Свен остановился, прислушиваясь к своим мыслям, которые бурлили в нем, как кипящая вода. Было не холодно, но он почувствовал озноб — от огорчения, что не может постичь загадочных слов Зигрид. Чего она, в сущности, от него хотела?

«Не иначе, как она хочет меня испытать, — возмущенно подумал он. — Зигрид хочет испытать мою преданность. Она ждет подвига. А это она делает для того, чтобы…»

И он сам изумился, радостно изумился подвернувшемуся выводу, такому ясному и простому: «…это она делает только для того, чтобы про себя решить, оставить меня или отослать в Америку».

На мгновение, очень короткое, он почувствовал гордую решимость отказаться от испытания («Если так, то я отхожу сам»). Но радость разгадки уже успела размягчить гордыню, расправила злые морщины, — и вновь рабская, нерассуждающая преданность вернула к нему смиренное желание подчиниться Зигрид целиком. Сейчас он был готов на все.

Перед ним стоял автомобиль — Роллс-Ройс, чудесная машина с живым выражением нетерпеливой жадности. Через минуту или две должен был показаться Петер. Свен отчетливо вспомнил о катастрофе, которая причинила столько страданий Зигрид и, следовательно, ему тоже: этот шалый бездельник ускорил ее старость. Ну, если не старость, то сознание старости. Это еще хуже. И еще он вспомнил, как Зигрид искренно призналась ему, что ей было бы неизмеримо легче, если бы…

Свен оглянулся, сделал три неестественно больших шага и, обойдя машину, нагнулся к переднему колесу.

В это время Зигрид показалась на балконе. Чересчур резкий разговор со Свеном вызвал в ней раскаяние. Она решила вернуть его наверх. Перегнувшись через перила, она увидела в предвечернем сумраке, как Свен, присев на корточки, что-то делает у колеса.

Всмотревшись, Зигрид вздрогнула, отшатнулась и, точно отталкивая от себя страшное видение, отступила назад в комнату.

Так стояла она минуту, может быть, две в полной оцепенелости. Когда послышалось, как по лестнице быстро, вприпрыжку, спускается Петер, она от ужаса закрыла рукой рот — и хотела двинуться к выходу, чтобы задержать Петера и уговорить его остаться на сегодня дома. И как во сне, ей совершенно ясно показалось, что так она и сделала и что она даже разговаривала с Петером, убедив его отказаться от поездки.

Это продолжалось не больше полуминуты. Зашумевшая машина вернула ей сознание. Тогда вспыхнул ужас непоправимого, разверзлось отчаяние, зазвенел в ушах ее собственный непрозвучавший крик. Она бросилась на балкон.

На улице никого не было. Плавно колыхаясь, быстро удалялся задний огонек автомобиля. Зигрид с пристальной тревогой посмотрела ему вслед и, наполовину успокоившись, облегченно вздохнула. Но волнение еще не улеглось: дрожали губы. Чтобы подавить в себе оставшуюся тревогу, Зигрид отправилась в детскую, где долго шалила с Георгом, преобразив его в индейца. Через час, когда она вместе с бонной укладывала его спать, резко прозвучал телефон.

Из полиции сообщали, что близ Шарлоттенлунда опрокинулся автомобиль Петера Ларсена и что сам Ларсен тяжело ранен.

Неделю спустя Свен Гольм получил от Зигрид письмо с траурной каймой. В этом письме Зигрид деловито просила его не откладывать дальше поездку на Флоридский полуостров.

По субботам у Георга Ларсена обычно собирались гости. Его холостая общительность и гостеприимство привлекали людей не меньше, чем его положение владельца богатой торговой фирмы. Он подобрал содержательную группу людей, связанную интересом к жизни, к занимательной беседе без определенного направления, в меру приправленной вкусом, фантазией и остротой. Большинство из них были в том возрасте, когда легче всего заключается дружба, — между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами. Но были среди них — двое или трое — более солидных лет, тяготевшие к молодежи из недовольства скучной современностью. Они полагали, что новое поколение внесет в жизнь занимательную перемену.

Самому хозяину было всего 26 лет. Получив в наследство крупное дело, он ревностно взялся за работу, хотя, в сущности, от него требовалось немногое. Дело было налаженное, точное, верное, как хороший хронометр. Кроме того, старуха Ларсен предусмотрительно окружила внука дельными и честными людьми, которые умели мягко проводить нужные решения, не задевая самолюбия молодого хозяина и высказывая ему все знаки почтения и полной подчиненности. Короче говоря, он царствовал, но не управлял, совершенно не замечая этого. Вдобавок, у него не было решительно никаких оснований задумываться над своим положением. Равномерное движение всего механизма торговой конторы не давало никаких перебоев. Безостановочно трещали ремингтоны. Бури и морские катастрофы счастливо обходили суда, доверху нагруженные пряностями. Молчаливые счетоводы в прохладных комнатах, нахмурив брови, добросовестно итожили цифры, неизменно свидетельствовавшие о крупных барышах. Все это давало молодому Ларсену право на безмятежность и еще на проявление некоторых слабостей, утверждавших за ним — в глазах знакомых, друзей и служащих — своеобразие его личности. Так, избыток каких-то утонченных чувств побуждал его, например, небрежно одеваться, носить башмаки на двойных подошвах из буйволовой кожи и умышленно бриться только через день.

Материальное благополучие позволяло Георгу время от времени вспоминать о таблице предков, на которой в холодном пафосе запечатлелся неписанный завет прапрадеда — уподобиться неутомимым кораллам, живущим для далеких, будущих поколений. Однако этот космический идеализм казался ему чересчур провинциальным, и Георг относился к нему не без иронии. Фанатичный энтузиазм бабушки по настоящему успел захватить его только в юные годы, когда ребяческая романтика властно звала к необыкновенному. Надо на чем-нибудь остановиться — на том ли, чтобы тайно бежать в Южную Америку, на том ли, чтобы устроить экспедицию против африканских львов и заодно найти древнюю Атлантиду или, наконец, отвести в сторону течение Гольфстрема. Юный мечтатель после недолгого раздумья остановился на Гольфстреме, тем более что это предприятие издавна окружалось сладкой тайной, в которую были посвящены всего три человека: бабушка, капитан Свен Голым и он, Георг. Участие капитана, старого морехода, придавало всему делу реальную вероятность. А обилие географических карт, чертежей и таблиц, заполнявших шкафы, полки и стены детской комнаты, осязательно приближало заповедные сроки.

Но сновидения юных лет быстро прошли. Чертежи и карты были спрятаны в особый шкаф, большой и мрачный, который никогда не открывался, хотя и продолжал вызывать к себе трепетное уважение, как фамильная традиция, приятно украшавшая жизнь. Эта двойственность — уважение и равнодушие — впоследствии закрепилась окончательно. Так мы относимся к дорогам покойникам.

Да, да, затея идеалиста-прапрадеда очень легко разбивалась об иронию трезвости, для которой было ясно, что человеческие возможности ограничены. Однако, коралловый остров, упорно поднимавшийся со дна океана, был ощутительной реальностью, которую никак нельзя было отрицать.

Георг Ларсен довольно ловко уклонился от проявления какого бы то ни было взгляда на все это дело, спокойно выжидая дальнейшего и испытывая лишь почтительность потомка к тому, что некогда задумал предок. Если бы понадобилось сделать что-нибудь серьезное для осуществления этого величественного замысла, он добросовестно сделал бы все нужное из чувства долга, но душа его ни на один миг не зажглась бы пламенеющим огнем наследственного энтузиазма.