Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 3

И только он произнес несколько слов, как курсанты опять засмеялись, а Елена Александровна снова остановила:

— Не угадали, товарищ Потанин.

Но старшину остановить было не просто. Он продолжал и продолжал читать. Елена Александровна глядела на него и улыбалась.

Потом кто-то из курсантов помог сержанту разобраться в бумагах, найти текст, который требовался по книжке.

Двойку она ему тогда не поставила. И я впервые не одобрил ее легкомысленный поступок.

— В следующий раз еще вас спрошу, товарищ Потанин, — спокойно сказала Елена Александровна по-русски.

Пожалела. А нас бы не пожалела! К нам она не была такой милосердной! Но Потанин принял это как должное. Сел на место и снова уставился на нее равнодушными глазами, только скулами немного туда-сюда подвигал и затих. А мы глядели на Елену Александровну как на богиню. Красивая она. Высокая, стройная, гордая. Когда она проходила по коридору, держа в руке плетеную сумочку, курсанты плотно прижимались к стенке и смотрели ей вслед, выворачивая шеи. Наверное, в этот момент каждый мысленно шел с ней рядом. Не знаю, как все, а я шел, двигался. Мы ведь тогда были неотразимы. А Елена Александровна делала вид, что не замечает наших курсантских взглядов. Преподаватель! Красота ее для нас была наказанием, а для нее — властью над нами.

Нам нравилась не только ее походка, но и то, как она говорила, как поворачивала голову на высокой точеной шее, как ставила в журнал оценки, будь то даже и двойки. И на доске она писала красиво. Я заметил, когда она поворачивалась лицом к доске и начинала скрипеть мелом, все курсанты чуть-чуть приподнимались со стульев. Вот салаги! Хотя я тоже приподнимался. Трудно было глаз оторвать. Только Потанин сидел на своей «Камчатке» смирно: рослый, он и без того все видел. Мне так хотелось раздобыть фотокарточку Елены Александровны! Не одному мне, конечно, такого хотелось.

Тогда я стихи писал. Больше про небо, про птиц, про самолеты, а тут стал писать про любовь: такая полоса на меня нашла. Эти стихи были посвящены Елене Александровне. Целую тетрадь исписал, толстую, общую. Все намеревался прочитать ей свои лирические строчки. Да момента подходящего не подворачивалось. Однажды, после урока, когда все вышли из класса, я набрался храбрости и попросил ее послушать. Елена Александровна охотно согласилась. Так я по ее глазам определил. Торопливо развернул тетрадку и, шевеля губами, пробежал по строчкам. Но тут в класс вошел старшина. Посмотрел на нас, как на заговорщиков, и сказал:

— Курсант Стрельников, идите лучше покурите и не задерживайте Елену Александровну. У нее еще уроки. А ваши, эти самые… как их… — Он замялся, придумывая название моим стихам, но, ничего не придумав, добавил — Стихи ваши подождут, можете их в журнал послать или в стенгазету отдайте.

— Хорошо, хорошо, потом, товарищ Стрельников, — заторопилась Елена Александровна.

— Ясно, товарищ преподаватель, — сдерживая волнение, я чинно поклонился и закрыл тетрадь.

«Стрельников такие стихи в журнал не пошлет. Они хотя и в общей тетради, но предназначены для одной. Елене Александровне стихи понравятся, обязательно понравятся. Дай только срок», — так я успокоил себя.

После занятий курсанты часто собирались в кабинете иностранных языков, чтобы послушать пластинки на английском языке. Для совершенствования речевой дикции. Так уж теперь хотел отработать эту речевую дикцию каждый курсант, будто без нее немыслимо было пилотировать самолет. Все сидели вокруг проигрывателя и, закатив глаза, слушали его скучное бормотание. Но все мы с замиранием сердца ждали, когда проигрыватель «одумается» и польются из него такие мелодии: легенькие, веселенькие. Раздвинутся тогда столы и стулья и… Стоп! Стоп! Я первый приглашаю Елену Александровну на танец! И я уже со стороны окидывал эту пару взглядом, оценивая ее достоинства. Мысленно получалось здорово. Все-таки проигрыватель изобрели не для такой чепухи! Мы терпеливо наблюдали, как по бесчисленным бороздкам черного диска бежала и бежала острая игла. Пластинка бормотала и бормотала, как бормочут люди в далекой и туманной Англии. И какое нам до них дело? Когда пластинка смолкала, чтобы ее перевернули на другой бок, бормотал какой-нибудь остряк-самоучка: иногда в лад, иногда не в лад, но все равно был доволен, что Елена Александровна дарила ему ласковый взгляд.

Однажды я острил больше всех. И ее взгляд часто останавливался на мне. И казалось, что Елена Александровна при этом по-особенному заводила глаза и улыбалась. Всю улыбку, как огонь, я взял на себя. И мне уже становилось немного страшновато. Но я острил и острил. На шутки иногда обижались товарищи, но на них я глядел как сквозь стенку. Только Елену Александровну я видел отчетливо, и от ее взгляда мое сердце гулко стучало. Появилась надежда. Я погладил рукой свернутую в трубочку общую тетрадь со стихами в кармане. Надо немедля их прочитать. Она поймет, поймет, и тогда все…

К восьми часам курсанты стали расходиться. Прибежал сержант Потанин и объявил:

— На переговоры, англичане. Банкет в столовой. Выходи строиться!

Я юркнул за плакат с изображением человеческой гортани с красным языком — наглядное пособие. Плакат висел в углу на подставке с тонкой ножкой. Но подставка вдруг отодвинулась, и передо мной возник старшина класса.

— Вы что, русский язык не понимаете? Вас построение не касается? В прятки играете?

— Касается, касается.

— Вот дуралеи, — проворчал Потанин, — сосут здесь, понимаешь, конфетку через стекло.

Я ничего не сказал такого, потому что «такое» чаще всего приходило на следующий день, а сейчас в мозгах застряли стихи. Маневр не удался. Я вышел из укрытия, небрежно бросил «О’кей!» и побежал на построение.

— Чеши, чеши! — кинул мне вдогонку старшина. И это прямо при Елене Александровне! Вражеский выпад! Но что поделаешь?

После отбоя мы все ложились в постели и наблюдали за тем, как Потанин, как обычно, с «бабьей» сеткой на голове (так он унимал свои непослушные волосы) подходил к турнику, брал в руку двухпудовую гирю и «крестился». Он всегда так перед сном делал.

Глаза Елены Александровны мне стали сниться.

Потанин каждое утро медленно ходил возле строя и придирчиво осматривал форму одежды, будто он сам ее кроил, шил и подгонял на каждого курсанта. Потом громко кричал «Смирно» и, сверкнув медалью за спасение утопающих, которая висела у него на груди, поворачивался налево и вел строй в учебный корпус.

Кстати, о медали за спасение утопающих. Мы сомневались, что сержант мог кого-то вытащить из воды. И наши сомнения подтвердились еще таким обстоятельством. Когда в училище открыли летний бассейн, оказалось, что наш старшина и плавать-то не умеет, глубокого места боится. «Плавать-то нас учит утюг, — смеялись курсанты. — Медаль где-то схапал…»

Когда мы выходили из казармы, Потанин тут же командовал:

— Запевай!

Был у нас один артист с хорошим голосом. Он с радостью подхватывал его приказание. В небо летела песня. Рядом вышагивал Потанин (я еще не видел такой походки). Казалось, что шел он возле строя лишь для того, чтобы от. остальных отличаться. Подпевал он, правда, добросовестно;

Хотя пел часто не в лад, стремительно забегая вперед, но зато громко. Тогда мне думалось, что Потанин, кроме этого куплета, и слов не знает. Да и знать ему незачем: он любую мелодию загубить может.

Когда заканчивалась песня, сержант покровительственно восклицал:

— А ну, подтянись, славяне! Выше голову! Армия всех вас, горбатых, исправит!

Стихи мне так и не удалось прочитать Елене Александровне. Я всегда был в готовности, но и сержант был начеку. Однажды на уроке английского языка Елена Александровна попросила принести с кафедры схемы. Я тут же ринулся выполнять ее приказание. Но Потанин остановил.