Тайфун
(Собрание рассказов) - Ирецкий Виктор Яковлевич - Страница 19

Бертран умоляюще сказал:

— Разрешите мне, господин шевалье, пойти спать. Я сильно продрог, гуляя с ночным сторожем. К тому же мы завтра уезжаем достаточно рано.

Колыхаясь в карете, шевалье мечтательным голосом продолжал говорить все о том же — о вчерашнем своем приключении с графиней де Лярже. Он был восхищен быстротой одержанной им победы и испытывал потребность посвятить молодого Бертрана в тонкости своих переживаний. Вдобавок он смотрел на юношу, как на Телемака, а на себя, как на Ментора, умудренного опытом сложной жизни.

— Как жаль, — говорил шевалье, — что это случилось в потемках, а не в освещенной спальне с зеркалами, которые умножают позы и этим усиливают наслаждение. Впрочем, ты этого не можешь понять, мой милый Бертран, раз ты еще не изведал любовной страсти. Но какая притворщица, эта графиня! Прощаясь с нею, я улучил момент, когда граф отошел в сторону, и напомнил ей о голубой беседке и спросил, зажила ли у нее царапина. Представь себе! Она сделала такое удивленное лицо, точно впервые слышит об этом, и нисколько не смутилась. Кстати, в награду за твою ловкость я в Париже представлю тебя маркизе де Бельфейль. Она, правда, стара, но любит мальчиков и щедро вознаграждает их. Не смущайся, Бертран! Молодые люди твоего положения только так и могут сделать себе карьеру. Маркиза оценит твое нетронутое целомудрие, а минуты отвращения к ее дряблому телу ты возместишь занятной интрижкой с какой-нибудь из ее смазливых камеристок. Ах, Бертран, Бертран! Чувственные наслаждения — это самое главное в жизни, и поэтому ярче всего они запоминаются. Вот сейчас я вспоминаю, как три года назад в усадьбе господина де Мержера я имел любовную схватку с босоногой пятнадцатилетней крестьянкой. Она отчаянно сопротивлялась, но тщетно… От девушки пахло крестьянским потом. Колени ее были грязны. Я вспоминаю об этом с восхищением! Но чего ты дрожишь, глупый Бертран! Слушай и запоминай. Впоследствии ты вспомнишь о моих словах. Но может быть, я зажег в тебе любовное томление? Потерпи немного. На ближайшем ночлеге я найду для тебя любовницу.

Карета остановилась. Открылась дверца, и в шляпе с желтыми перьями показался кучер. Подобострастным тоном он просил у своего господина милостивого разрешения на два часа задержаться на постоялом дворе, чтобы покормить и напоить уставших лошадей.

Шевалье дал свое согласие и приказал Бертрану сбегать наверх и посмотреть, найдется ли там сносная комната с приличной кроватью.

Сносная комната нашлась. Приняв важную осанку, шевалье поднялся по кривой лестнице и остановился на пороге. Комната была небольшая. На окнах висели ситцевые занавески. Спинка широкой кровати упиралась в приземистый шкаф.

Но шевалье интересовался не обстановкой. С улыбкой он смотрел на оробевшую служанку, которая торопливо смахивала пыль. Молодая женщина была низенького роста, широкозадая, босая, но все же миловидная. Шевалье пристально смотрел на ее голые ноги и усмехался, точно что-то припоминая. Потом он быстро сбросил с себя плащ и с яростью охотника ринулся на служанку. Женщина завизжала.

Бертран был тут же. В сильнейшем смущении он спрятался за шкаф, судорожно сжимая пальцы, и настежь раскрыл глаза. Женщина продолжала визжать.

Вдруг шевалье крикнул:

— Бертран, отстегни шпагу, мешает!

Бертран вздрогнул, зашатался, неслышными шагами подошел к своему господину и, отстегнув шпагу, вместе с нею отскочил обратно за шкаф. Его трясло, точно он голым стоял на морозе. Блуждающим взором смотре он на острие шпаги, которая колебалась в его руках. Он в яростном ожесточении взмахнул шпагой и острием ее рассек розовый затылок шевалье. Брызнула кровь и прозвучал хрип, похожий на гусиное шипение. Женщина ахнула и начала барахтаться, пытаясь скинуть отяжелевшее тело шевалье. Бертран бросился бежать.

Он бежал не оглядываясь, словно одержимый, сначала вдоль улицы, потом через огороды, поля, мимо болотца, окруженного ивами, и наконец добежал до берега реки. На мгновение Бертран остановился, посмотрел назад и бросился головой вниз.

Три дня спустя пастух Жано, приведя свое стадо к водопою, увидел в зарослях реки труп Бертрана. Он вытащил его на берег. Зеленый камзол с серебряными галунами навел его на мысль, что это знатный господин и что, стало быть, имеет смысл осмотреть его карманы. В брюках он действительно нашел кошелек, но там оказалась только жалкая медь. Тогда Жано решил забраться в боковой карман Бертрана, но для этого надо было расстегнуть жилет. Жано сделал и это, но вдруг в испуге отшатнулся, потому что Бертран оказался… женщиной.

Впоследствии было точно установлено, что это Луиза, сбежавшая камеристка девицы де Корберон, находившаяся, очевидно, в связи с покойным шевалье. Единственно непонятным осталось лишь то, каким образом шпага шевалье оказалась у нее в руках и почему удар пришелся сзади.

Показания кучера ничего не разъяснили.

Служанка же рассказывала, что когда она, убрав комнату, спускалась по лестнице, то внезапно услышала крик шевалье, а затем увидела, как мимо нее промчался бледный Бертран. Больше она ничего не видела.

Было это за год до войны. Я плыл по Волге — от Рыбинска до Астрахани — то есть совершал лучшую и дешевейшую из прогулок, о которой в России, к сожалению, далеко не многим было известно. Такая поездка длилась 8 дней. За это время обычно обзаводились занимательными знакомствами, а пожалуй даже, если вспомнить протяжение Волги, — по-настоящему знакомились и с Россией (тут да позволено будет привести запечатлевшуюся в голове строчку, которую я вычитал из первого номера аксаковской газеты «Русь»: «Мы очень хорошо знаем, что делается в Лиссабоне, но ничего не знаем о том, что происходит в Твери»).

Где-то между Нерехтой и Кинешмой, всматриваясь в проплывавший мимо монастырь, я случайно заговорил с одним пассажиром. Он очень неодобрительно отозвался о монахах, затем произнес несколько слов о религиозной слепоте, и я, признаться, принял его за одного из тех доморощенных рационалистов, которые теперь превратились в неприкрашенных безбожников.

Но к вечеру того же дня я увидел, что ошибся. В его кощунстве чувствовалась чисто религиозная страстность, напоминавшая страстность последователей «древнего благочестия», т. е. раскольников. Но и раскольником он не был. По крайней мере, слово «Бог» он произносил в каких-то звуковых кавычках, презрительно и неохотно.

В конце концов я не вытерпел и спросил его:

— А какую же религию вы исповедуете?

От прямого ответа он уклонился и только сказал:

— Словесно объяснить это никак невозможно. Да и грех. Дам я вам книжечку — разбирайтесь сами. В тишине и наедине с собой.

После этого он отправился к себе в каюту и вернулся оттуда с брошюркой, тщательно завернутой в бумагу. Я хотел было тут же, в рубке, начать читать ее, но он воспротивился:

— Читать ее надо без суеты.

И снова повторил:

— В тишине и наедине с собой.

Перед сном я стал читать. «Книжечка» оказалась маленькой тетрадкой, написанной мелким бисерным уставом от руки. Надпись на ней была такая:

«Коллурий от религиозной слепоты. Уничтожитель Тьмы иудейской, христианской, магометанской и буддийской общечеловеческим светом».

Затем в виде эпиграфа стояло:

«Коллурием намажь глаза твои, чтобы ты прозрел, ибо ты слеп, говорит Предвечно-Бессмертный Иегова каждому, владыке, мандарину, аристократу, философу, богослову и талмудисту, омраченному Сатаной Мира сего».

Далее следовала достаточно темная фразеология, из которой в течение нескольких вечеров я не без труда понял, что пафос этого учения заключался в уничтожающей критике всех религий, которые без исключения относятся к уделу Сатаны.