Тайфун
(Собрание рассказов) - Ирецкий Виктор Яковлевич - Страница 12

Горько и не обиходно было ему там после роскошества домашнего и после солнечных зноев италианских, но и в Сибири будучи пять годов в юдоли плачевной, не оставлял своего богодухновенного таланта и писал портреты богатых купцов сибирских и разного начальства, ибо превозмогает талант и юдоль и все горести человеческая, будучи подобен неуемному потоку, который не глядит, что ему стоит поперек пути.

Когда же не стало окаянного душегуба Бирона, и из дальних сибирских мест вернули многих безвинно страдавших людей, возвращен был и Никитин.

Вострепетал художник от радости и полагал теперь не портреты писать, а большие образа по золотому небу, но не довелось: в трудной осенней дороге захворал и отошел в тот мир, где несть печали и воздыханий и неблаговоления человеков.

Да вчинит Господь душу его, многотрудившегося в нетленном художестве, вместе с душами праведников и искусных мастеров.

Плывет солнце к назначенному месту: таково повеление Всевышнего и никто не отменит его.

Лучше всех других знал про это Чанибек и потому скорбел. Сидел безвыходно в своей Ставке — и скорбел. Хадча и Лубердей, советчики его, молча стояли перед ним и, теребя жидкие волосы па подбородках, учтиво ловили его взгляды.

В то время орда кочевала на желтой трости. Лето было мышье. От воды шел дух мокрый и давил грудь. Из разных улусов приходили страшные вести о Черной Смерти. А самое плохое было то, что скрытно волновались богадуры и среди них — кто же? — сын Чанибека, злая муха Бердибек, и Заяицкий хан Хидырь, убей его огненный дракон!

Покачиваясь из стороны в сторону, уныло говорил Чанибек:

— Надо ли мне бояться моего сына, когда ум у него такой же узкий, как и его глаза? Надо ли его бояться?

Лубердей, круглый, как шар, льстиво закивал головой и, как верблюд, быстро сплюнул на пол большой плевок, чтобы показать, каково значение Бердибека.

— Не торопись, — угрюмо сказал хан. — Бердибек — муха. Я это знаю. Но не послана ли эта маленькая муха Всевышним? Кто знает, может быть, этой ничтожной твари Сильный Судия дал карающий меч? Я убил брата своего Инсанбека. Отчего же сыну не убить отца?

Хадча кашлянул и осторожно заметил:

— Эти мысли у тебя от болотной воды. Снимем, великий хан, наши юрты и двинемся к Гулистану. Там сухо и спокойно.

Чанибек покачал головой.

— Узнаю, узнаю тебя, Хадча. Ты всегда был осторожен, как крот. Ты всегда держишься того правила, что надо удаляться от врага, которого трудно одолеть, ибо так поступал Пророк. Но если враг твой Судьба? Куда уйдешь от нее? Ведь и она знает дорогу в Гулистан.

Замолчали. Когда говорится о Судьбе, разумная тварь должна умолкнуть: не прикасайся, сказано, ножом к огню.

Тогда стало слышно, как блеяли овцы и счастливо взвизгивали ягнята. И еще было слышно, как беззаботно ржут лошади. Из далеких просторов донесся заунывный скрип каравана. Хан глубоко вздохнул и прищурил глаза, точно смотрел на солнце. Он что-то вспоминал.

Потом встрепенулся и, покачиваясь из стороны в сторону, стал нараспев говорить о прошлом:

— Когда я был молод, я видел во сне, будто подлетела ко мне птица шагин и села на мою руку. На мою руку села птица шагин. Старые люди объяснили мне, что это предвещает силу и могущество. Я решил, что так и будет. Так и будет, решил я и убил своего брата Инсанбека, чтоб сесть на его место. Но теперь я узнал, что сила и вера рождены из одного чрева. И потому крепка только та сила, которая стоит на вере. Я же веру эту теряю.

Горькая печаль легла на его сухие губы.

— Я делал много добра людям, — продолжал хан, — я старался быть справедливым к подданным своим. Кто это оценил? Многие ли любят меня? Даже с врагами своими я был кроток… Вспомни, Лубердей, — ты мой старший советчик, — какую большую льготу дал я Русской земле, одинаковую для бедных и богатых. И что же? Разве русские князьки любят хана Чанибека? Они приезжают сюда с готовой лестью, лгут, доносят друг на друга, будто бы из преданности ко мне, и готовы всадить мне нож в спину. А простой русский народ считает меня хуже собаки, точно ему не все равно, кому давать тяжелую дань: великому хану или великому князю, если бы у них такой был. Я все знаю, Лубердей, я знаю, что меня не любят, но я закрываю глаза, ибо хочу пользы для всех, а отдельный человек ее понять не может.

Вдруг он вспомнил:

— А где тот русский поп, что явился сюда за ярлыком? Приведите его сюда. Может быть, у него узнаю какую-нибудь сладкую истину, которая утешит меня. Он угоден Богу. Бог же один.

Хадча всполошился, съежился и от брезгливости плюнул:

— Помилуй, хан! Между двух огней надо провести чужого, прежде чем он увидит тебя. Так было от дедов и прадедов наших. Разве ты забыл, что огонь очищает от злых сил?

— Все в руках Создателя Мира, — сказал хан, — пошли за попом и пусть явится сюда без всякого промедления. Так я хочу.

Хадча поерзал немного, недовольно покряхтел, а потом ушел.

— Лубердей, — с хитрой улыбкой проговорил хан. — Приготовь русскому попу ярлык. Самый милостивый ярлык. Хочу испытать его.

Лубердей, умевший дремать стоя, покачнулся и поплыл из юрты, отгоняя на ходу назойливых мух. Ему было жарко и он предвкушал приятное питье, которое ему сейчас подадут: горячую воду с бараньим салом.

В отдалении, почтительно сложив руки на животе, стоял перед ханом длинный поп Василей и слушал, что читал толмач.

«Бессмертного Бога силою и величеством из дед и прадед Чанибеково слово, по Узбекову ярлыку.

Улусным и ратным князем, волостным дорогам и князем и писцом и таможником и мимохожим послом и заставщиком и лодейщиком и многим людем и всем приказникам.

Чингис-хан, а по нем иные ханы, отцы наши, жаловали церковных людей и весь чин поповский и ярлыки им давали. И мы, ныне, первых ярлыков не изначивая и думав по томуж, сего попа Василея пожаловали есмя. Коли пойдет он куда, чтоб его не замали, ни силы б над ним не учинили ни какие, или где ему случится постояти, чтобы его никто не двигнул, ни копей его не имали. Да не емлют у него подвод, ни корму, ни пития, ни становое, ни въездное, ни мимоходное на дорозе бозмаку или которому моему пошлиннику.

И что есмя молвили, то бы есте все ведали и ордынские и русские люди, занеже за Чанибека хана и за детей его молитву творить. Так молвя, ярлык с алою тамгою дали есмя.

Мышье лето. Арама месяца, в 10-й день Пова. На желтой трости Орда кочевала. Лубердей и Туган-бекшей писали».

— Ты доволен, поп? — ухмыляясь, спросил хан через толмача.

— Много доволен, — сказал поп, низко кланяясь хану и тяжело дыша. — Много доволен. Бью тебе за это челом. Даждь Господь, твое осподарство у тебя было бы на многия лета. Ты промеж всех доброю правдою праведен. Сказывают люди, что ко всем людям тщивец еси и приветлив. И то правда. Аз же мыслил, что станешь меня умучать злою казнию.

Чанибек улыбнулся, но тотчас же строго посмотрел на попа и недовольно отмахнулся от него рукой, словно говорил: перестань льстить, я знаю цену лести, я все знаю.

Потом вскинул на попа свои старые потухающие глаза, в которых таилась неизбывная тоска, и произнес:

— Слушай, поп. Даю я тебе ярлык льготный. Кочуй, куда хочешь, никто не тронет тебя. Но скажи мне по правде, ты Божий человек и сам ведаешь, что будет тебе от Бога, когда неправду скажешь. Говори, не бойся, обещаю тебе нашу милость: ликует у тебя сердце или нет? Полная твоя радость иль неполная? Что на уме у тебя? Все говори, не бойся. Клянусь Всемогущим и Единым, не учиню тебе никакой обиды. Вот Коран: я, хан Чанибек, кладу свою руку на него.

В холодном страхе воззрился на него поп Василей: ай, искушаешь, бусурманский пес, ай пропадать! Помилуй мя Пречистая!