Степень доверия
(Повесть о Вере Фигнер) - Войнович Владимир Николаевич - Страница 39

А седок, между прочим, остался. От роду было ему немного за тридцать, росту высокого, волосы имел длинные, бороду густую. С собой привез всего лишь дешевенький саквояж.

Хозяйки дома встретили приезжего хорошо. Выскочили на улицу, обнимали и лобызали.

Вечером князь Чегодаев подобрался к домику фельдшериц и, оскальзываясь коленями на обледенелой завалинке, тыкался лбом в мерзлые стекла окна. Там, внутри, фельдшерицы вместе со своим гостем сидели за самоваром, а об чем говорили бог ведает. А между прочим, услышь князь, о чем там говорят с гостем своим фельдшерицы, и донеси вовремя — всей жизни благостная перемена. Орденок бы на шею тут же повесили. В должности могли бы повысить. Взять если не в самый Санкт-Петербург, то хотя бы в Саратов. А что касается отца Пантелея, то тому можно было бы просто в рожу плюнуть вместо «здравствуйте». Утирался бы с благодарностью.

Ах, боже мой, так хотелось князю услышать, что говорит этот приезжий! Да ведь не проникнешь ухом сквозь это мерзлое стекло.

— Значит, ты это твердо решил? — спросила Вера.

— Да, Верочка, другого выхода нет. Вся наша пропаганда — пустое дело. Ну вот, например, вы. Чем вы занимаетесь? Хотите изображу?

— Изобразите, пожалуйста, изобразите, — захлопала в ладоши Евгения.

— Извольте. — Гость встал и быстро заговорил тонким, почти женским голосом: «На что жалуемся, господин мужичок? Ах, у вас болит животик? Это оттого, господин мужичок, что вы плохо кушаете. Вот помещик, он кушает хорошо, и животик у него не болит. Идите, господин мужичок, капли вам не помогут, вам думать надо». — Гость хитро посмотрел на одну сестру, на другую. — Ну, как?

— Браво, браво! — снова захлопала в ладоши Евгения. — Очень похоже. Очень!

Но Вера даже не улыбнулась.

— Да, — сказала она довольно хмуро. — Конечно, это все так. Но тот путь, который предлагаешь ты… ты уверен, что он правильней?

— Да, я уверен, — решительно сказал гость. — Один этот человек лежит, как бревно, на пути истории. Только смерть его может сделать поворот в общественной жизни. Только после этого очистится атмосфера и прекратится недоверие к интеллигенции. Масса молодых сил хлынет в деревню, и тогда… тогда, Верочка, все изменится. Потому что повлиять на психологию всего крестьянства можно только всей массой сил, а не потугами отдельных мечтателей вроде нас с вами.

— Ты, конечно, знаешь, на что идешь, — тихо сказала Вера. — Ты знаешь, что сам погибнешь. Но ты никогда никого не убивал. Сможешь ли ты убить человека, глядя ему в глаза?

— Он не человек, а враг, — насупился гость. Но тут же снова смягчился. — Я все продумал, Верочка. Я смогу. А что касается меня самого, то я свои счеты с жизнью кончил. Мечтал вот проститься с тобой, теперь и это исполнилось. Теперь я счастлив.

— Счастлив? — поразилась она.

— Да, Верочка, счастлив. — Он улыбнулся.

Всю эту ночь Вера не сомкнула глаз. Разволновалась, ворочалась, думала: «Да, пожалуй, он прав, другого выхода нет. Если все другие средства испробованы и оказались бесплодными, остается последнее…»

Поутру сестры проводили гостя в дальнейший путь. Поцеловали, Вера даже хотела перекрестить, но в последний момент передумала, махнула рукой. Не принято это было у них. И только когда гость уехал, вернулась в дом и до того наревелась, что Евгении пришлось отпаивать ее бромом.

Некоторое время спустя февральский гость сестер Фигнер объявился в городе Санкт-Петербурге и здесь развил бурную деятельность. Встречался с разными людьми в трактирах, гостиницах, на нелегальных квартирах. Он посвятил в свое намерение Александра Михайлова.

— Мне нужна помощь, — сказал он. — Нужно выследить, когда и где он гуляет. Нужно достать револьвер для него и сильный яд для меня. Передай нашим, что, если они откажутся мне помочь, я сделаю все один.

Узнав, что еще два человека, не сговариваясь, приехали в Петербург с той же целью, он немедленно разыскал их и сказал, что намеченное совершить должен именно он, хотя бы потому, что он русский (его соперниками были поляк и еврей).

— Это дело мое, — сказал он, — и я его никому не уступлю.

Оставаясь один на один с собою, он думал о человеке, которым интересовался. «Я его ненавижу, — повторял он себе. — Он самый смертельный, самый лютый мой враг». Но ненависть его жила только в мыслях, душа же, с тех пор как он принял решение, совсем обеззлобилась, и он мыслями пытался растравить свою душу.

Раздобыв револьвер, он зачастил на стрельбище Семеновского полка, где стрельбой укреплял свой дух и испытывал твердость руки. С пяти шагов, с десяти, с двадцати он бил по мишени и каждый выстрел не в яблочко считал промахом. Он возродил свою ненависть и добился того, что глядя на мишень, видел перед собой знакомое но портретам лицо, окаймленное пушистыми бакенбардами. Он добился того, что рука его стала твердой, и теперь он стрелял без единого промаха.

Тем временем добровольные помощники вели наблюдение за человеком, которым интересовался приезжий. Они выяснили, что этот человек имеет обыкновение по утрам около девяти часов совершать моцион от правого подъезда Зимнего дворца, вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Вместе с этими сведениями приезжий получил орешек, залепленный воском и сургучом. Внутри орешка был цианистый калий.

Была весна 1879 года, кончался великий пост. В последних числах марта приезжий, чтобы не походить на нигилиста, сбрил бороду и купил чиновничью фуражку.

В воскресенье 1 апреля в первый день пасхи он простился с Александром Михайловым.

— Прощай, друг, больше не увидимся. Завтра или он, или я, а скорее всего оба.

— Не б-боишься? — волнуясь, спросил Михайлов.

— Нет, не боюсь. — Он улыбнулся.

— Кравчинский на Мезенцева в-выходил несколько раз и в-возвращался. Не подымалась рука.

— У меня подымется.

На другой день состоялась встреча, к которой он так долго готовился. Человек, которым интересовался приезжий, совершал моцион по обычному маршруту.

Около полусотни шпионов и жандармов (переодетых и в форме) были расставлены по всему пути, разгуливали по тротуарам, торчали в подворотнях, чтобы, упаси бог, чего не случилось.

Случилось. Они встретились на полпути между Певческим мостом и Дворцовой площадью. И когда между ними оставалось два-три шага, приезжий мстительно улыбнулся и выхватил из кармана револьвер крупного калибра. Если бы он выстрелил сразу… Но он захотел взглянуть в глаза своего врага, увидеть это надменное лицо, так знакомое по портретам. Он взглянул и увидел перед собой старого человека в мятой шинели. Глаза человека, полные неизбывной тоски, смотрели прямо в душу. И сердце приезжего дрогнуло, потому что помещалось в груди в общем-то доброго человека. На лице его все еще держалась мстительная улыбка, но он не мог с собой справиться, и палец, который должен был спустить курок, онемел и не подчинялся ему. «Вера была права!» — мелькнула в голове воспаленная мысль. И, превозмогая себя, отведя глаза, он все же выстрелил, но при этом инстинктивно рванул руку в сторону.

В следующее мгновение его враг уже бежал, петляя, как заяц, путаясь в полах длинной шинели по пустынной Дворцовой площади. Теперь в приезжем пробудился охотничий инстинкт, и он крупными прыжками кинулся за своей жертвой, посылая выстрел за выстрелом.

…Тяжелый удар обрушился на приезжего сзади. Он еще сделал шаг или два, но в глазах уже плыли круги и тупую боль сменило ощущение легкости и беспечности. «А, ладно», — думал он, валясь на мерзлую мостовую.

Он был без сознания, когда его топтали, заламывали за спину руки и втаскивали в канцелярию градоначальника Зурова в комнату с надписью на дверях: «Отделение приключений».

Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно:

— Она была права, ваше величество.

И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: «Кто — она? Кто? Кто?»