Человек в саване
(Уголовные рассказы) - Бухов Аркадий - Страница 4

— Послушайте… Зачем вы запираете двери? — немного дрожащим голосом спросил я. — Мне душно…

— Душно? — иронически переспросил он. — Душно?.. А следить не душно?

Опять эти странные и страшные вопросы. Испуганные и угрожающие одновременно глаза. Я не знал, что отвечать и просто протянул руку к дверям. Тогда резким движением он двумя бледными, как будто костяными кулаками ударил меня по кисти и рука у меня беспомощно опустилась на колени!

Я вскочил со скамейки.

— Что вы делаете? — резко закричал я. — Я ударю вас… Пустите меня выйти…

Тогда он почему-то снял очки, кинул их на одеяло и произнес леденящим спокойным голосом:

— Нет. Я не пущу. Нет. Нет.

Невольно я снова взглянул ему в глаза; они без очков были дики и страшны до того, что хотелось кричать от ужаса, который они кидали в душу… Слезящиеся, гнойные, с красными ободками и мечущимися расширенными зрачками, они, казалось мне, тоже кричали о чем-то…

— Пустите меня, — снова повторил я, — или я выйду силой… Вы слышите?

— Не пущу, — донеслось мне в ответ. — Не пущу…

— Зачем все это? — спросил я, с ужасом начиная чувствовать всю правду этого положения. — Кто вы?…

— Точно уж не знаете, — криво усмехнулся спутник. — Ехать целую дорогу с мыслью убить человека, открывшего дивные сокровища, и спрашивать: кто он?.. Нет. Негодяй… Ты не убьешь меня… Скорей я задушу тебя вот этими руками, на ногтях которых еще несмытая кровь такой же гадины, чем…

— Зачем мне убивать вас?..

— Зачем? — и мой спутник горько рассмеялся, — а зачем меня хотели убить другие?.. Твои сообщники… Только за то, что в двух больших городах, у старых стен, там, за скотобойнями, я нашел дивные богатства… Знаешь, идиот, ведь одного куска от этих сундуков хватило бы тебе на жизнь…

— Сумасшедший, — глухо прошептал я. — Сумасшедший.

Я понял всю ту тупую безвыходность, в которой я находился. Передо мной был сумасшедший с дикой мыслью, что я должен убить его, и теперь инстинктивно защищавший себя от каждого моего движения.

— Поймите меня, — сдержанно сказал я. — Мне незачем убивать вас…

— Конечно, конечно, — горячо подхватил он, — я отдам вам много из того, что я нашел… Вы будете богаты, понимаете, вы будете страшно богаты, — зачем же вы хотите убить меня… Разве вы не знаете, как страшно убивать… Вот только три-четыре дня тому назад я убил эту женщину, — она хотела у меня лаской вырвать тайну… Разве это не ужас, бить по напудренному лбу проститутки ножом… Страшно, страшно, знаю… Особенно, когда брызгают и пачкаются эти желтые кусочки мозга…

Я чувствовал, что волосы мои буквально шевелятся на голове; я хорошо понимал, что если я не смогу выйти отсюда — должно случиться что-то непреодолимо мучительное…

— Пусти меня, — дико закричал я, — ты сумасшедший!

И я слепо ринулся к дверям…

В коридоре вагона послышались голоса. Наверное, это проходил контроль. Я даже вскрикнул от радости. Может быть, если я сейчас закричу — сюда придут люди и спасут меня от этого сумасшедшего с кровавым взглядом и безумными мыслями.

И, затопав ногами о пол вагона, стараясь заглушить шум колес, я закричал громче:

— Кондуктор… Идите…

Не помню, что было дальше, — передо мной мелькнул какой-то блестящий предмет, и я почувствовал одновременно острую, туманящую сознание боль в плече и левом виске. Потом предо мной нелепо нагнулись стенки купе, мелькнул огонек фонаря, снова какая-то острая боль в боку, как будто от падения, и я потерял сознание…

Очнулся я, должно быть, через несколько минут, — не то от страшной, навалившейся мне на грудь тяжести, не то от резкого грохота — поезд проходил через тоннель. Когда я открыл глаза, сначала меня поразила только ужасная, непроницаемая темнота.

Огонь погас или был потушен. Я лежал на полу. По лицу у меня ползли липкие и теплые струйки крови — в такой же тепловатой струйке лежала правая, придавленная чем-то рука…

Навалившись на меня всем телом, лежал сумасшедший. В темноте, страшной и непроглядной, я все же видел, — быть может, вернее, чувствовал его белое-белое лицо и рот, по углам которого стекала водянистая противная пена. Я не мог пошевельнуться.

— Дышишь, — тяжело прошептал он. — Дышишь?

— Пусти, — тяжело простонал я. — Ой… Ой…

— Нет, — с каким-то сладострастным чавканьем засмеялся он, — не уйдешь, гадина… Ты знаешь — я сейчас буду душить тебя медленно, тихо, тихо, или…

Он на мгновение задумался.

— Или, пожалуй, хорошо тебя дорезывать… Понимаешь, взять и вдавливать в тебя нож. Тоже тихо, медленно, тихо… Ага, гадина…

И вот я уже чувствовал, как мокрые холодные руки медленно сжимают мое горло. Длинные сухие пальцы сдавливают кожу, впиваются глубже, глубже. Я забился, не в силах столкнуть сумасшедшего…

Шли минуты. Он то сжимал, то отпускал горло, не переставая смеяться страшным, душераздирающим негромким смехом.

Я чувствовал, что я сам начинаю сходить с ума. Мне самому уже хотелось смеяться отчаянным, визгливым смехом, вцепиться ногтями в этот наклоненный ко мне рот, в губы с пеной по бокам, визжать, биться… Острое сознание смерти отпало — и был только один режущий ужас от этих мертвых, искаженных застывшей злобой зрачков….

Минуты складывались в длинные, безумные часы, а когда мне показалось, что сумасшедший вдруг отвернулся в сторону, чтобы сильнее налечь мне на сердце, я собрал последние силы и вырвался из-под него.

Завязалась дикая схватка. Как звери, мы катались по заплеванному полу купе; сумасшедший впился мне зубами в шею, я отталкивал его ударами кулака по глазам. Мы задыхались, кричали, бились головами об углы скамеек и вещей в последней борьбе за жизнь.

— Ах, ах, — бешено кричал сумасшедший, — убью… Загрызу…

И он открывал страшный, с крепкими белыми зубами, рот.

— Убью! — кричал я тоже. — Спасите… Ой… Сюда!..

Отчаянным движением я пересилил его, навалился и, сжав ему горло, ударил его головой об пол.

Он не издал ни одного звука от этого удара. Тогда я снова приподнял его голову и снова ударил… Во мне не было желания убить его, но одно сознание, что он возьмет вверх и я буду беспомощно барахтаться под ним, хлынуло так бешено к мозгу, что я собрал последние силы, опять опустил эту трясущуюся голову на угол скамейки и дико сжал пальцы, обнимавшие горло.

В темноте что-то едко и горячо брызнуло мне на лицо…

Сумасшедший был мертв.

Какая-то особая хитрость преступности, сразу осеняющая возбужденный мозг, особая осторожность убийцы — сразу подошла ко мне. Плохо соображая даже, я открыл окно и с лихорадочной быстротой стал выбрасывать вещи сумасшедшего… Потом подошел к нему, неизбывно страшному, окровавленному, с запененным ртом и, чуть не крича от безысходного ужаса, стал вталкивать его в узенькое оконное отверстие…

Помню, что даже сквозь шум поезда я слышал, как глухо ударилось его тело о землю… Потом — эта кровь на полу… Я бросил на нее подушку и стал стирать ею красные пятна. Достал откуда-то из-под лавки огарок свечи, зажег его и, когда маленький желтый огонек слабо затрепыхал в купе, я ползал по полу, что-то говорил сам с собой, хватался за голову, плакал и ожесточенно стирал пятна…

Вылез я на следующей станции. Было тихо, вдалеке стоял кондуктор, и, не замеченный никем, я почти вбежал на вокзал, где сейчас же бросился к вину…

Я пил, пока сознание не залилось темным, мутным туманом и я не заснул тяжелым, непоборимым сном…

Через несколько дней я уехал за границу. Возникло ли какое-нибудь дело, было ли расследование — не знаю… Только видите вот сейчас, как дрожат у меня руки, видите этот пучок седых волос на голове — это знак памяти, страшный, несмываемый знак…

С этих пор, я, интеллигентный, холодный человек, смеющийся над всяким суеверием — я боюсь темноты… Понимаете — боюсь… Все время, если хоть минуту я останусь один в пустой темной комнате, — я с ужасом жду, что вот сейчас из дальнего угла выплывет бледное окровавленное лицо с пенящимся ртом, а в горло мне вопьются чьи-то сухие костлявые пальцы…