Что-то не так (СИ) - "gaisever" - Страница 25

Новый знакомец зачитал очередную формулу, тронул горящим многогранником край платформы. Холодный хрустальный звук просыпался в темноту; платформа стала мягко, неощутимо подниматься вверх – искры, сверкающие на полотне, стали медленно отдаляться вниз, и вдруг по сторонам замерцали другие – платформа оказалась в шахте. Поднимались долго; наконец, сверху полился свет – свет синего дня. Наконец платформа вышла в диковинное помещение, похожее на внутренности той сверкающей башни, за которой пришлось тогда остановиться Эйнгхенне.

И, похоже, это была такая же башня, или очень похожая – здесь точно так же по восточной и западной стенам спускались пунктиром прямоугольники окон; свет из них точно так же пересыпался сверкающим конфетти; над головой метрах в шести точно также парил и сверкал гранями огромный темно-вишневый кристалл. По всем четырем стенам, посередине каждой, находились квадратные арки, ведущие в какие-то коридоры (темно и ничего не видно).

Платформа застыла. Не поднимись они только что из этой бездны, Марк просто бы не поверил, что здесь скрывается какая-то шахта – они стояли в матово-черном квадрате, так органично вписанным в пол, что будто вмурованным изначально, когда башня собственно сооружалась. Расстояние между краями платформы и квадратной рамой – такой же матово-черной, безупречно вписанной в кладку пола, – было сантиметра буквально два, и опять же, если бы он не поднялся на этой железке сам, то никогда бы даже не предположил, что эти щели имеют под собой продолжение.

Наконец Нейгетт обернулся, и произнес:

– Таахе́йнгет айна́хх.

– Да, разумеется, «таах». Куда-то вы постоянно идете, и все никуда не придете, я понял. Это у вас концепция мира, я понял. Идете, идете, и, по ходу, никуда еще не пришли. А «айн» я уже тоже слышал – только чуть по другому. Кажется, айне́хх. Когда давал Гиттаху ту жратву... По ходу, оно значит что-то типа «мне». Ладно, пошли. Пожрать бы сейчас не мешало, конечно, кстати.

Нейгетт повернулся, зашагал в западный коридор. Они прошли метров тридцать, остановились у двери; дверь раскрылась, и яркий свет неба ударил в глаза. Когда Марк разжмурился (давно что-то ничего такого не происходило), оказалось, что они стоят на балконе, шириной метра четыре, и метров по тридцать минимум по сторонам – на юг и на север.

Высота под балконом – метров шестьсот-семьсот, а, может быть, и весь километр... Внизу впереди раскрывалась грандиозная бесконечная потрясающая перспектива – горы, хребты, долины, мерцание камня, сверкание снега, зелень альпийских лугов; серебристо-голубая дымка, ослепительный бело-золотой жемчуг солнца – самый необыкновенный, самый невероятный, самый захватывающий горный вид какой Марк вообще видел в жизни. Это был такой вид, которым не устанешь наслаждаться полдня, но Нейгетт тронул шариком жезла и указал на север.

Они пошли; Марк задрал голову вправо – над скалой в пронзительную синеву неба возносился слепяще-сверкающий параллелепипед башни (если не копия той, давешней, то как минимум сооружение такого же класса). Балкон закончился лестницей; они спустились метров на двадцать и оказались на скальном уступе, на котором, словно вырастая из этого камня, стоял небольшой дом. Все в том же неизбывном стиле, как все что до сих пор здесь встречалось; и ориентирован точно так же – строго по сторонам света.

Они прошли к этому дому; дверь открылась обычным образом; новый знакомец провел Марка в квадратный покой, окна которого выходили на север, открывая очередной сверхграндиозный вид. Посередине находился квадратный стол, окруженный стульями, очень похожими на те на которых они ночевали с Гессехом на тех «станциях»; по стенам стояли скамейки, очень похожие на те на которых они с Гессехом там же обедали; по углам четыре, очевидно, шкафа – высокие, под потолок, деревянные короба с узкими вертикальными дверцами.

– Вполне все по-человечески, – сказал Марк, осмотревшись.

– Ленге́йстет, – Нейгетт обвел пространство комнаты свободной рукой, распространив свою козлиную вонь, совершенно дикую здесь, во всем этом таком антураже. – Э́йневе́ммдерт-тхоо, – и вышел.

– Ленге́йстет, – задумался Марк. – Ленг... Если точно помню... Что-то такое говорила Эйнгхенне – когда ее там грохнул, этот придурок, и она потом отдыхала... Если так – то да, отдохнуть тоже не помешает. А то нога что-то так разболелась, кстати, – он наклонился, потер голень. – Ладно... Бывало и хуже. А вот это «тхоо», надеюсь, из оперы про еду. Очень надеюсь. А то я, может быть, не ел уже несколько суток. И про это не знаю.

Он подошел к окну, стал оглядывать бесконечную перспективу горной страны.

– Нихрена себе, – сказал он наконец. – В общем, я попал совсем не по-детски. А этот Нейгетт, как мне почему-то начинает казаться, здесь неслабая шишка. Какой-то он такой, особенно антуражный. И в этом плане интересно почему так воняет. И почему у того типа, там, на том озере, точно такой же посох. Не только ведь потому, что от обоих смердит? Какая-то секта отшельников? Короче, я понимаю только одно – меня украли, или перехватили. И дальше будет еще веселей.

Наконец произошло то на что Марк, все-таки, очень надеялся и рассчитывал. Нейгетт вернулся с подносом в руках, на котором под серебристо-серой салфеткой, в числе многого прочего также хорошо знакомой, оказалась еда. Хозяин поставил поднос на стол, сказал:

– Нгаасе́тт даасе́йнгет.

И вышел, забрав с собой весь неприятный запах (причем помещение, странным образом, опять же, этой вони не сохраняло). Марк в очередной раз поразился несоответствию «внутреннего» облика нового знакомца с внешним. Взгляд, движения, жесты, голос были настолько властны, как-то «фундаментальны», – что тем более не вязались с его ультраотшельнической хламидой и прочими, как бы сказать, атрибутами.

Скорее всего какой-то странный (кастово-отшельнический?) обет, либо требование; вряд ли у них уже такие проблемы с водой, что некоторым уже не помыться. Тот «перевозчик» (похоже, это слово в отношении того типа у озера нужно заключать в кавычки) жил-то (пребывал? дежурил?) рядом с водой, и все равно – похоже, ни разу не окунулся. Можно, конечно, допустить, что озеро – какое-нибудь заповедное, в какое, например, нельзя погружать части тела. Лодку – запросто, а вот брать, например, воду, неважно для каких целей, нельзя. Почему бы и нет?

А та кислотная река? Может быть, озеро тоже кислотное? Может быть, у них тут вообще вся вода кислотная? А для питья набирают где-нибудь в двух-трех местах? (А у «низших» тогда откуда? Им что, тогда выдают? Вряд ли.) Или вообще – синтезируют? Ведь такое им, похоже, раз плюнуть. И, как видно, если так – то дешевле чем очищать кислотную. В общем, все интереснее и интереснее.

Особенно если учесть, что Гессех, серые, Гиттах не пахли вообще ничем, а Эйнгхенне благоухала каким-то тончайшим цветочным запахам (в частности, волосы). Серые ладно – какие-то, похоже, полуандроиды. А у Гессеха, Гиттаха и им подобным, очевидно, «некоторые привилегии». Тогда, опять же, весьма интересно – каким образом такой, похоже, нехилый тут тип как Нейгетт так благовоняет? Какая-то, все-таки, подкаста отшельников, не иначе. Забрался сюда, под небо, и охраняет, например, границу? Вон там сколько шаров было. Сомнительно, в таком случае, что у него могут быть проблемы с водой – нет, наверно, все-таки, какой-то обет. Хотя зачем? Если только требование, опять же... Может быть, правда, все-таки, проблемы с водой? Ладно, хватит забивать голову чем не понимаешь и, есть шанс, не поймешь никогда. Все это детский сад какой-то, все эти домыслы; здесь все, похоже, настолько тоньше, что с нашим пониманием не подступишься... Что он тут принес вкусного?

Под салфеткой оказался такой же плод, который им с Гессехом подали тогда, в городе, и который они доедали у перекрестка. Это могло послужить дополнительным аргументом в пользу нехилости Нейгетта. Может быть, такая еда ему сюда, например, вообще телепортируется. Откуда-нибудь из очень далека. Марк смаковал плод долго как только мог, но все на свете кончается. Нейгетт как будто подглядывал – появился едва плод был съеден, забрал поднос, сказал: