Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 30

— Враги новой жизни кулаки и подкулачники. Они спят — Длинный пай во сне видят. Только каш он теперь, и никто его не присвоит! Нет такой силы, чтобы мироедам его вернуть!

Тут же, после суда, подошел к столу Николай Иванович. В руках у него было ружье.

— От имени правления артели и партийной ячейки вручаю этот подарок патриоту колхоза, — сказал учитель и передал ружье Володьке.

Через день Володьку принимали в комсомол. Лет маловато, да ведь о человеке по делам судят, — первым в огонь бросился хлеб артельный спасать.

Уехал Егор на курсы. Заскучала Дуняшка. Видел это отец и опять про себя подумал: перемелется. А оно не проходит, — неладно стало с девкой. Сидит другой раз у окна, косы переплетает, да и забудется так- то, на зов не сразу откликнется.

Припер тогда Андрон Савельич к стене свою Кормилавну. Та — в слезы: не усмотрела. Сделался Андрон Савельич темнее ночи. Принес в избу чересседельник ременный, намотал на руку косу Дуняшкину, а ударить не смог: зеленые огни в глазах дочери загорелись.

Опустил Андрон руки, бросил чересседельник. Как оказался в избенке Улиты, не помнил. Враз поняла пронырливая бабенка, с чем пришел нежданный гость, засуетилась. А когда налила из четверти третий стакан, обмолвилась:

— Девки-то ноне повелись: того и гляди, принесет в подоле!

Поперхнулся Андрон. Жилы на шее вздулись. Однако сдержался. Откуда ни возьмись, Пашаня да тот же сосед, Денис Епифорыч. Пьяные оба изрядно.

Улита, как только Денис в дверях показался, — четверть на стол, за грибами в подполье нырнула, сала шматок — на сковородку. И Андрона за стол усадила. Захмелел мужик. Тут-то и состоялся сговор: пропил Андрон свою Дуняшку.

Улита больше всех старалась, а как Андрон с Денисом по рукам ударили, по вековечной бабьей натуре слезу пустила, по воле девичьей сокрушалась, а потом глаза вытерла, за стол со всеми уселась, выпила во здравие нареченных, глянула на Андрона, будто сказать хотела: вот, мол, и сделано дело, чего убиваться-то, всё поправимо!

Когда узнала Верочка про сговор, отправилась к Андрону Савельичу. Все слова перебрала мысленно, какими думала убедить родителей. Неужели сам Андрон не понимает, что губит он дочь, не старое теперь время, чтобы распоряжаться судьбой детей без их ведома и желания. Дуняша — славная девушка, она не посмеет, конечно, огорчить родителей самовольным уходом, но она — человек. И притом она любит Егора…

Пока шла, всё хорошо получалось, а как встретилась с холодным взглядом Андрона, голоса своего не узнала.

Андрон стоял, повернувшись боком к окну, возле которого присела Верочка. Она видела только крылатые брови, освещенный огнем из подтопка крупный, мясистый нос и черную бороду.

— Всё? — спросил Андрон, когда Верочка остановилась, чтобы перевести дух, и девушка не узнала в этом человеке того заиндевевшего, по-отечески доброго деда-мороза, который сказал когда-то, обращаясь к ней: «птаха».

— Нет, не всё. Вы подумайте, товарищ Савельев…

— Всё передумано, — не поворачиваясь, отрезал Андрон. — В советчиках не нуждаюсь. А тебе, не в обиду будь сказано, вот он — бог, а вот и порог.

— Изверг вы! — задыхаясь, проговорила Верочка.

Свадьбу скрутили за неделю. Андрон на людей не смотрел, Кормилавна тенью по избе передвигалась. Сидела Дуняша за столом свадебным — краше в гроб кладут, а возле нее кособочился прыщеватый малый, ухмылялся слюнявыми губами.

Примечательным было и то — не пришел на свадьбу поп Никодим. Любил батюшка выпить, за столом не имел себе равного, хоть ведро влей, а тут отказался. Еще больше озлился Андрон: пил, не закусывал, а потом бороду лохматую выпятил и так кулачищем по столу двинул, что посыпалась на пол посуда.

— Смотри, Денис Епифорыч, кралю экую — яблочко наливное — за недоноска твоего отдаю!

— Так-то оно так, сватушка, — смиренно отвечал Денис, перегибаясь через стол к Андрону. — Да ведь яблочко-то с червоточиной!

Выхватил Андрон одним махом из-за стола свата, поднял над головой, высадил родственником дверь на чистую половину, где молодым постель была приготовлена.

Ахнули гости. Дуняшка и бровью не повела. Повернулся Андрон Савельич, нетвердым шагом обошел застолицу, погрозил зятю:

— Пальцем тронешь — дух вышибу! — Прислонился плечом к притолоке, обмяк разом и вдруг, вспомнив что-то, как был без шапки, — во двор.

Улита спала на лежанке. Проснулась оттого, что постучал кто-то в угловое оконце.

На пороге — Андрон с чересседельником. Борода всклокочена. Размашисто перекрестился в угол, дождался, пока Улита на столе прибрала, огурцов нарезала. Выпил, крякнул, корочку к носу поднес. Потом рывком повалил бабенку, сарафан закинул на голову, ременным чересседельником так отходил Улиту, что та и выть перестала. Долго помнила это Улита, и — молчок. То юлой крутилась перед каждым, всё с прибаутками, теперь лежит на лавке и тихохонько стонет.

— И ума не приложу, бабоньки, — отвечала она на вопросы сердобольных соседок, — с чего бы оно? Как есть вся поясница отнялась! Видно, уж годы. Ох, грехи наши тяжкие…

Опустело в доме Андрона Савельича. Сам хозяин молчит сутками, Кормилавне словом перекинуться не с кем. Всё с собой унесла Дуняша — и тепло, и покой домашний.

Проснется Кормилавна ночью — сидит Андрон на чурбашке. Без огня сидит, думает. И еще одна неотвязчивая думка засела в голове Андрона: хватился он как-то чересседельника — не нашел. Видно, и его с собой дочь забрала. Подумал так-то Андрон Савельич и похолодел.

— Чует сердце мое недоброе, родная моя Фроловна, — жаловалась в эти же дни Кормилавна Володькиной матери. — Ну, а чего ты поделаешь, коли сам на дыбы взъерепенился! Ох, ничевошеньки-то тебе не ведомо, а я уж и света белого перед глазами не вижу.

А Дуняша и тропу к дому родительскому забыла: характер отцовский сказывался. Другой раз из окна видно — пройдет по воду или в лес за дровами проедет на дровнях. Сама лошадью правит. Игнат сидит позади, вытянув ноги по-бабьи.

Кормилавне шепнули соседки: зачастила к Дуняшке Верочка. То одна, а больше с подружкой своей — Маргаритой Васильевной, а Денис лютует.

Больше всего боялась Кормилавна этой Верочки: а ну как собьет Дуняшку с пути истинного! Им, городским-то, что? У них это запросто: хочешь — живешь, не хочешь — твое дело. Не венчаны сходятся, без родительского благословения. И расходятся так же. А в деревне уйди-ка от мужа жена?!

Великим постом перед исповедью зашла Кормилавна сама в дом Дениса. Старика не оказалось при этом, не было и Игната. Дуняшка мыла полы. Глянула искоса Кормилавна на дочь, — порядочно времени прошло, а ничего не заметно. «Зазря ославила девку», — подумала. А та выпрямилась было — и снова пригнулась со стоном. Опустилась на лавку, уронила в колени руки. Испугалась Кормилавна: лицо у Дуняшки в пятнах землистых.

— Который же месяц-то, доченька? — спросила мать одним выдохом.

— Не всё ли равно, маманя, вот шалью перетягиваюсь…

Не договорила Дуняшка, припала головой к плечу матери. Гладила та темные волосы дочери высохшей, жесткой рукой, катились по ее морщинистым щекам мелкие росинки слез.

— Уйду я, маманя, — всхлипывала Дуняшка, — в город уеду. Поверит Егор: не по своей я воле. Не поверит — руки на себя наложу!

Сказала так-то, и снова те же огни зеленые загорелись у нее в глазах, которые остановили однажды руку Андрона Савельича. Потом говорила тише:

— Игнат-то, он добрый, на него зла не имею. Не его вина, что уродом вырос. Он сам-то больше моего ревет. И вас с отцом не виню: темные вы оба, не за человека, за коров, за свиней меня выдали, за богачество. Боязно мне, маманя, страшно подумать. А всему причиной старик… Пристает… Проходу мне нету. — И плечи Дуняшки ходуном заходили.

Прямо из ворот свата отправилась Кормилавна на дом к отцу Никодиму, обо всем тому рассказала, во всем призналась, как на исповеди. Нахмурился отец Никодим, а на другой день в церкви, уже сама видела Кормилавна, подошел к священнику сват Денис, припал на колени, бороденкой мочальной в ноги сунулся.