Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 21

С виду всё оставалось по-прежнему. По утрам ровными белыми столбами поднимался дым из труб, спозаранку и без устали кланялся каждой бабе журавель у колодца, во дворах мычали коровы. Ребятишки бегали в школу, отряхивали с лаптишек снег у крылечка. Иной раз сам учитель с ведерком в руке пройдет до колодца. Смотрели вслед ему бабы, мужики останавливались под навесами, кто с уздечкой, кто с топором.

Николай Иванович норовит поздороваться первым, каждого по имени-отчеству называет. Идет себе неторопким шагом, щурится под очками, посматривает на встречных, как человек, у которого на душе спокойно, всё обдумано и решено, а мужики долго еще стоят посреди дворов, другой и забудет, зачем вышел.

Думали мужики. Тяжко, медлительно, со скрипом и остановками. С осени началось, с того самого разговора в школе про «мое» и «наше», когда учитель на лавочника обрушился, мироедом назвал, захребетником. Правильно было сказано. Да ведь не один Кузьма на чужом горбу едет. А Денис, а мельник? Такие же кровососы. И староста Иван Кондратьевич с ними же. И земли у них больше, и скотины, и дома под железом. У амбаров кобели на цепях. Семь дней на неделе едят пироги с начинкой, а за плугом-то больше всего безлошадные татары из Тозлара да Кизган-Таша сутулятся. Они же косят, жнут и молотят за мешок ржи. Разве оно справедливо? Пусть татарин нехристь, да ведь и он человек, и у него дома ребятишки.

Раскололась деревня. Мужики с Озерной — все, как один, с учителем. Богатеи с Верхней озлились. Круто взялся за них Николай Иванович с того самого дня, как началась сдача хлеба. Как и в прошлые годы, пришла в сельсовет бумага из волости; Артюха прикинул на счетах и расписал поставки от надела. Так оно и в других деревнях, лучшего не придумать. Земля-то у каждого есть.

Учитель переиначил. Это уж вечером, в школе было. Николай Иванович взял мелок и написал на доске такую задачу:

«В Каменном Броде 60 дворов, по 30 на каждой улице. Лошадей 45, на Озерной 15. Безлошадные пашут и сеют исполу с зажиточными». Слово «исполу» Николай Иванович подчеркнул.

С этого и пошло, разгорелся сыр-бор. Получилось так, что безлошадные часть своего хлеба уже отдали. Не в казну, а в закрома тому же Денису и старосте. По расчетам учителя, с Нижней улицы надо было собрать всего одну треть хлеба, а с Верхней в два раза больше. Тут братья Артамоновы вздыбились, Кузьма криком зашелся.

Николай Иванович повернулся к доске и еще написал крупными буквами: «У Дениса, старосты, мельника работали батраки». И опять подчеркнул.

— Старуха на ладан дышит. Что же теперь, при советской-то нашей власти, и хворому человеку серп в руки? — ехидно заговорил староста. — Это с коих пор такие законы?

— Хворому много не надо, — вместо учителя отозвался Карп. — Вас в семье двое. Двадцать пудов за глаза до нови, ну и на посев по законному наделу прикинуть можно. Перевешаем, вот и свезешь.

— Это не ты ли уж вешать-то будешь?

— Может, и я.

— Штой-то дверь у меня в амбаре забухла. Неровен час, отскочит да по лбу. Греха бы не получилось.

— Ничего, не отскочит.

— У меня вот тут кое-что записано о «добавочных» наделах, — перебил кузнеца учитель, вынимая из бокового кармана ученическую тетрадку. — Кто мне подскажет, товарищи, чьи земли за Каменкой, ниже мельницы? Вроде бы кизган-ташевские? А почему же тогда за Каменкой у Ивана Кондратьевича оказалась добрая десятина пшеницы, у Дениса столько же гречи? Это что, тоже исполу? Как с Улитой?

Теперь завертелся на скамейке и сосед старосты.

— Так вот и порешим, пожалуй, — продолжал Николай Иванович, — безлошадных из списка вычеркиваем. Это первое. Второе: поручить комитету бедноты помочь сельсовету составить новый расчет на сдачу хлеба. Сегодня же объявить его под расписку. Хлеб отвезти в три дня. Кто добровольно не выполнит, конфисковать!

— Правильно! Верно! — шумели озерные. — Попили нашей кровушки!

— Сунься попробуй… Я т-тебе конфискую. Обухом по очкам…

Через три дня вызвали в сельсовет тех, кто не вывез хлеб. Набралось таких человек восемь. За Денисом два раза посылали. Часа через три пришел и он, сел у порога; зрачки как булавкой ткнуты от злости. Ощетинился весь, даже задышал через зубы, когда увидал, что за председательским столом кузнец сидит.

— Это не ты ли уж рассыльного-то гонял? — обратился Денис к кузнецу. — То-то, смотрю, лица на нем нету. Не иначе, думаю, из Чеки этой самой, или как оно теперь, Гепеу что ли?

Не получив ответа, Денис ухмыльнулся.

— Кого еще ждете? — спросил мужиков. — Давно?

Молчат мужики, и Карп молчит, смотрит в окошко.

— Видно, не зря старуха моя сон нынче видела, бытта корова комолая прижала ее к плетню, — как раз насупротив школы. А на школе — ворона. Да не простая — в очках, — начал Денис, вынимая из-за пазухи краюшку черствого хлеба, кусок солонины, завернутый в тряпочку, и раскладывая всё это на коленях.

— Ну вот, прижала, стал-быть, и мнет башкой-то. И мнет. Всеё как есть обслюнявила, — продолжал Денис, принимаясь грызть горбушку и один за другим отправляя в рот меленько нарезанные кусочки сала. — Пырнуть-то ей нечем, известно дело, а глазищи аж кровью заплыли, оттого что рогов-то нету. Завсегда оно и промеж людей эдак же: другому беда как охота над своим же соседом покуражиться, а правов, власти то есть законной, и не имеет. Вот хоть бы, к примеру, Карпушку взять. Эка важность — в комитет выбранный. Да для меня комитет этот голозадый — плюнуть и растереть! А смотри ты, сидит, подбоченился и морду воротит, вроде бы он тут бог знает что…

— Кончил ты свою байку? — спросил наконец Карп, поворачиваясь от окна. — Может, тебе самоварчик подать? Всухомятку-то не совсем хорошо полдничать.

— Старуха вот сунула, — другим уже тоном отвечал Денис. — Чует, грит, мое сердце, не перед добром всё это. В волость бы не угнали. Ну, а тут, смотрю, милицейского нету…

— Ты его не про то спроси, Карп Данилыч, — заговорил Артюха, откладывая в сторону бумаги, — ты спроси его, когда хлеб вывезет? А за такую подрывную агитацию, про очкастую ворону и прочее, протокол бы следовало составить.

Подбирая с колен крошки, Денис обернулся к Артюхе:

— Не я ведь видел во сне-то — баба! Неграмотной- то мало ли чего примстится. На ее и протокол пишите, не мерещилась бы в другой раз такая хреновина.

Кто-то бегом прошмыгнул перед окнами, с ходу рванул дверь.

— Нашли, дядя Карп! — не переступая еще порога, выкрикнул Володька. — Николай Иванович велел сказать, чтобы всем прямо на мельницу. Там они ждут.

Мужики глянули друг на друга, поняли всё без слов. Кряжистые, в бараньих тулупах, молча поднялись, вышли на улицу вслед за Карпом.

Полдеревни сбежалось к мельнице. Сгрудились на мосту, липли на обледенелых досках у высокого черного колеса. Мельник Семен в рубахе без пояса и без шапки стоял у сливного шлюза. У ног его на жердях лежало больше десятка мешков с мукой. Туго набитые, перехлестнутые крест-накрест просмоленным канатом, один за другим всплывали они со дна котлована, а канат всё не кончался. На мешках сразу же нарастала ледяная корка, а на багровой лысине мельника, как на жаровне, таяли хлопья пушистых снежинок.

Здесь же, на льду, отдельной кучкой топтались понятые с Озерной улицы, милиционер, председатель Роман Васильевич и учитель.

Татарин-батрак считал мешки.

— Адын — адыннассат, туа — туанассат, — проверил по-своему. — Всё. — Потом подошел к мельнику: — Эх, хозяин, хозяин! Думал, меня водка давал — купил?.. Знаю, всё знаю! Лето придет, ты наша деревня этот мука продавал бы. Сам бы не ел — татарин можно. Пойдем, товарищ учитель, еще один место знаю!

Мельника раскулачили, выслали на другой же день. Восемь возов хлеба нагребли из трех ям. Муку роздали безлошадным. Староста и Денис вывезли, что с них причиталось, предъявили квитанции. Карп предупредил Николая Ивановича: оберегался бы.

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил на это учитель. — А мы сейчас, Карп Данилович, с тобой да с Романам в такой бурелом врубились — вот-вот на медведя наступим.