Перед прыжком
(Роман) - Еремин Дмитрий Иванович - Страница 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Тупицы!

Но в этом коротком слове было столько разящей силы, оно прозвучало так хлестко, что чуткий к душевному состоянию Ленина Феликс Эдмундович сразу внутренне подобрался, с горечью и досадой подумал, что вот опять какой-то «самовлюбленный Нарцисс» (так в подобных случаях выражается Ленин) вывел Владимира Ильича из равновесия. Для него, взявшего прежде всего на себя тяжесть борьбы с оппозиционными группировками перед Десятым партийным съездом, донельзя уставшего за эту зиму, занятого множеством неотложных дел, такие встряски не проходят даром. Не удивительно, — жестковато подумал Дзержинский, — что в такие минуты Ильич посылает в разные адреса записки с гневными распоряжениями: «Расследовать… Строго наказать… Исполнение доложить немедленно!» Нечто такое пошлет, наверное, и теперь.

Между тем, легко поднявшись со своего рабочего полукресла, Владимир Ильич резким, как бы отталкивающим движением руки указал на лежавшие перед ним бумаги:

— Вот полюбуйтесь!

И хорошо знакомым Дзержинскому по таким минутам глуховато звенящим голосом сказал:

— Кажется, дискуссии в печати и на собраниях должны были ясно показать нашим профсоюзным «рабочелюбцам» вздорность и вредность подмены руководящей роли партии властью «производителей» на местах. Так нет же!

Почти сорвав со стола одну из бумаг, он протянул ее Дзержинскому:

— Прочтите-ка это любопытнейшее и архивздорное художество очередных сторонников «рабочелюбивой» оппозиции Шляпникова…

То, что Дзержинский прочитал в злополучной бумаге, и не могло вызвать иных чувств, кроме раздражения.

Совсем недавно в его присутствии, — он это помнил хорошо, — Совет Труда и Обороны принял по предложению Ленина решение об отправке на несколько месяцев в Сибирь специального эшелона рабочих подмосковного завода сельскохозяйственных машин, который на четвертом году революции все еще принадлежал «Международной компании жатвенных машин в России» американских миллионеров Мак-Кормиков. Рабочие отремонтируют там в крестьянских хозяйствах сельхозинвентарь, помогут убрать урожай, а заработанный таким образом хлеб отправят в Москву.

Москва голодала не первый год. Не лучше было и в других промышленных центрах России. Над только что освобожденным от белых югом и над западом страны все еще нависала как туча угроза войны. Используя лживый предлог о якобы нежелании большевиков пойти на справедливый раздел имущества, которое при царизме принадлежало совместно Польше и России и которое теперь, когда Польша получила государственную самостоятельность, подлежит разделу, — главари Антанты всячески убеждали воинственного пана Пилсудского решить этот вопрос, при их поддержке силой, путем войны.

Значит, надежд получить украинский или кубанский хлеб в необходимом количестве — пока не было. Поволжье год за годом выедала засуха. Самой хлебной оставалась Западная Сибирь. Даже теперь в ее плодородных краях запасов хлеба еще немало: там он годами скапливался необмолоченным в хорошо укрытых кладях. Конечно, зерно в них не первой свежести, но все же…

И если специальный эшелон рабочих послать туда, скажем, в мае — июне, да еще выговорить у американской администрации завода вагона два запасных частей к жаткам и молотилкам, тогда за июнь и начало июля рабочие успеют до жатвы наладить ремонт машин, обмолотить хлеб, который сохранился в кладях, потом убрать урожай. Не менее важно здесь и другое: установление непосредственной трудовой смычки рабочих центра с сибирским крестьянством…

После всестороннего изучения вопроса и было вынесено правительственное решение об отправке рабочих завода Мак-Кормиков в помощь сибирским крестьянам. В свою очередь, Президиум Всероссийского Совета Народного Хозяйства направил подробно обоснованное предложение в ЦК профсоюза металлистов, а копию — заводскому комитету.

И вот теперь, в ответ на эти решения, пришло откровенно шкурническое, полуграмотное «заявление» председателя завкома с отказом выполнить постановление СТО.

«Профсоюзный исполнительный комитет завода, — говорилось в заявлении, — доводит до вашего сведения, что нам, стоящим ближе к производству и зная, что предприятие, изготовляющее уборочные машины, имеет громадное значение для существования Республики, ясно видно, что закрытие завода на более продолжительный срок, как две недели (на отпуск рабочих) и отъезд рабочих на уборку полей невозможен по многим причинам: 1) Желающих рабочих поехать на уборку урожая совершенно не находится, мотивируют они это тем, что исполнением посевного заказа ВСНХ все рабочие теперь крайне утомлены и законный двухнедельный отпуск желают использовать для поправления своего здоровья поездкой в деревню к своему семейству, а те, у которых деревни нет, желают поехать на эти две недели в хлебородные губернии, где могли бы получше пожить и привезти с собой те два пуда, которые привозят все рабочие согласно постановлению Центральной власти. 2) Так как среди рабочих есть способные для работы в Центральных организациях, то многие постараются поступить в таковые, а за период с 1 января по сие число послано в Центр более 10 человек, которые работают там и в настоящее время. 3) Кроме того, есть полупролетарии, то есть связанные до некоторой степени с крестьянством, которые также постараются разъехаться, так что все лучшие, имеющие навык в производстве работники распыляются и по прошествии одного, а тем более двух-трех месяцев, возобновить работы на заводе совершенно не представляется возможным, а потому Завком, как орган, стоящий всецело в интересах страны, считает своим долгом обратить внимание на вышеуказанные факты, почерпнутые из наблюдений за производством и настроениями рабочих, и предоставить рабочим завода самим решить, как использовать разрешенный отпуск с поездкой по их надобности.

Председатель Ф. Драченов.

Секретарь К. Головин».

Все время, пока Дзержинский внимательно читал «заявление» Драченова, а затем приписку председателя ЦК профсоюза металлистов Шляпникова — «Считаю доводы завкома убедительными», Ленин то нетерпеливо вышагивал вдоль кабинета от стола к двери, ведущей в зал заседаний, и от этой двери обратно к столу, то, заложив руки за спину, останавливался у окна, нервно постукивая пальцами другой руки по освещенному февральским солнцем подоконнику, за которым виднелась усыпанная снегом площадь перед Боровицкими воротами, то наконец подходил к простенку, на котором висел термометр, и придирчиво всматривался в ртутный столбик.

Высокой температуры в своем кабинете он не любил: пять часов ночного сна начинали к середине дня сказываться все нарастающей вялостью. Тепло расслабляло, а дел было много, и Владимир Ильич строго требовал, чтобы печь в его кабинете топили умеренно. Шестнадцать градусов выше нуля — вполне достаточно. Особенно если учесть общую нехватку топлива в стране и необходимость жесточайшей экономии на этот счет…

Единственное, что он попросил сделать для утепления, это положить перед рабочим стулом-полукреслом кусок толстого войлока, чтобы не очень уж мерзли ноги, А что касается остального, то нет лучшего средства, чтобы согреться, как встать и так вот пройтись вдоль внешней стены кабинета, мимо окошек, в которые все ярче косо бьет полдневное солнце.

Всего три дня назад Ленин подстригся, побритую шею еще холодило, кожу на затылке, когда проведешь ладонью от шеи до лысины, так приятно щекочут ершистые, упрямые волосы. И Владимир Ильич, останавливаясь возле окна, время от времени поглаживал затылок рукой. Потом опять начинал привычно мерить кабинет небольшими, твердыми шажками, не переставая поглядывать на склонившегося над листом бумаги, зябко поводящего острыми плечами Дзержинского: что-то скажет Феликс Эдмундович по поводу неприятного документа?