Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 2

Максиму вспомнилась июльская ночь, когда после многолетней разлуки он снова увидел — и не узнал — родной город. Под тополями замершего бульвара высились баррикады, в притихших домах — ни огонька; а над головой исполосованное прожекторами небо, где гасли расстрелянные звезды.

Всего он и успел увидеть в ту ночь — баррикады под тополями; он сразу же, с ходу попал в самое пекло. Мышеловка, Жуляны, Корчеватое, Лесники… Кажется, каждую пядь земли вокруг этих поселков он ощупал руками, исползал на животе. Где они сейчас, ребята из истребительного батальона, вместе с которыми он забрасывал гранатами немецкие штабы, колонны автомашин? Мог ли представить себе, что в ночь, когда отступает наша армия, он будет сидеть в садике и ждать прихода немцев?

— Надя…

— Молчи!

Надя убеждала себя, что это тяжелый сон и сейчас она проснется. Она опустила глаза и украдкой вытерла слезы. Легче было перебегать пристрелянную немцами поляну, чем сидеть здесь и пассивно ожидать неминуемого. Она вспоминала о последнем своем раненом, которого вынесла из огня в Голосеевском лесу. Когда она, задохнувшись, останавливалась на миг, он шептал посиневшими губами: «Меня зовут Толя Гончаренко, не забудешь… Мы встретимся, Надя, непременно встретимся». Он умер в тот же день в медсанбате.

Теперь в лесу остались только мертвые, а ее полк отступает за Днепр.

— Ночевать будешь у нас, — обернувшись к Ольге, сказал Максим.

Ольга не ответила. Ладно, она останется здесь, а завтра… Не могла думать о завтрашнем дне. И не хотела ни о чем вспоминать. Где она была, что делала месяц назад? С первых дней войны Ольга привыкла, что это не только ее личная тайна; память за семью замками хранила все, о чем не следовало говорить. Да и к чему в эту ночь какие-то воспоминания, когда новое утро скажет: «Ты ничего еще не видела».

От одной лишь мысли она не могла уйти: «Теперь мама не будет получать моих писем, и я ничем не могу ей помочь».

— Так и просидим всю ночь? — сказала Ольга. И неожиданно для себя с мольбой в голосе произнесла: — Максим, Надя, пойдемте. Надо же… попрощаться.

Максим ничего не ответил. Ольга прикусила губу. В его молчании ей почудилось не только осуждение, но и насмешливый взгляд свысока: «Девчонка! Не научилась сдерживать минутные порывы». — «Ну и что ж, ну и что ж, — сердилась Ольга. — Разве можно сейчас сидеть дома? Выйти бы куда-нибудь на перекресток и без слов, хотя бы взглядом, попрощаться с последним красноармейцем».

— Пошли в дом, выпьем чаю, — предложила Надежда.

В комнату они вошли ощупью. Надя замаскировала окна и повернула выключатель. Лампочка под абажуром тускло засветилась.

Посреди стола на тарелке лежал хлеб и кусочек сала. Надя нарезала его тоненькими ломтиками, разрезала большую, как яблоко, луковицу и налила из термоса чай.

Говорить они могли лишь об одном: что будет завтра? Но об этом лучше было молчать, а все остальное казалось пустой болтовней, невыносимой в такой час.

Максим сказал:

— Что было — видели, что будет — увидим. А теперь…

Он не договорил: погас свет.

Последние вечера свет гас иногда на несколько минут, а то и на четверть часа. Его терпеливо ждали.

Сегодня ждать было нечего.

— Взорвали электростанцию, — сказал Максим шепотом, как будто это была тайна.

— Я зажгу свечу, — шевельнулась Надя.

— Не надо! — сказала Ольга: она не хотела, чтоб видели сейчас ее глаза.

Теперь каждая минута тянулась еще дольше. Вдруг Максим вскочил; посуда на столе зазвенела.

— К черту! Не глиняные же у нас души. Идем! У меня есть ночной пропуск.

Шли долго.

Шли боковыми улицами. Уже подходя к Владимирской, услышали приглушенный гул автомашин и танков, доносившийся снизу, с Крещатика. Отходила тридцать седьмая армия.

Восемьдесят дней стоял Киев, сдерживая натиск противника. Дальние и ближние подступы стали кладбищами фашистов. Отборные дивизии фюрера полегли на киевской земле, не увидев Золотых ворот. Только угроза полного окружения заставила отступить армию, которая вселила в души гитлеровских вояк суеверный ужас. И в самом деле, там, на Западе, целые государства падали ниц, не выдержав и двух недель боя. А под Киевом солдаты райха вынуждены были топтаться два с половиной месяца.

Вместе с тридцать седьмой отходили за Днепр бойцы народного ополчения, те, что ничем не приметные пригорки и ярки Голосеевского леса превратили в крепкие бастионы. Отходили коммунистические батальоны добровольцев. Шли за Днепр истребительные отряды, что темными ночами совершали внезапные отчаянные рейды в немецкие тылы.

Постояли, прислушиваясь к движению походных колонн, потом двинулись дальше.

Ольга вглядывалась в окна и ловила пробивавшиеся сквозь щели лучики тусклого желтого света. Что происходит за этими окнами? Может быть, там сейчас прощаются и не знают, что это навеки. Но в большинстве окна чернели сплошным мраком. И все-таки Ольга знала, что и в темноте мечутся, шепотом переговариваются люди- тени. Нельзя было себе представить, чтобы кто-нибудь мог спать в эту ночь.

Одно окно было раскрыто. Лицо седой женщины в черном, выглядывавшей из окна, напоминало старинный портрет в тяжелой черной раме. Женщина посмотрела на Ольгу такими глазами, что она невольно вздрогнула.

Что будет завтра?

По этим улицам нагло протопают немцы. С грохотом станут ломиться в двери, заглядывать в окна. Какой-нибудь унтер разобьет эту вывеску у дверей советского учреждения. И вот тот плакат будет разорван в клочья. И флажок, поднятый кем-то над воротами, сбросят и затопчут.

«Сентябрь в Киеве чудесный», — откуда выплыла эта строка? Из стихотворения, из чьего-то письма?

За углом кривой улочки они столкнулись с группой красноармейцев; было их человек десять. Молоденький лейтенант, шедший впереди, с разгона остановился. Остановились и остальные. За лейтенантом стоял раненый красноармеец. Его неумело перевязанная рука подвешена была на тонком бинтике, концы которого узелком торчали из-под воротника шинели.

— К переправе сюда? — спросил лейтенант; у него был тонкий мальчишечий голос.

— Вниз и налево, налево, — ответил Максим.

— Ишь какой! Знает дорогу, — глумливо сказал раненый. На его сером измученном лице горели яростью темные глаза. — Здоровущий! С девками разгуливает…

— Товарищи… — растерянно заговорила Ольга.

— А вы, шлюхи, завтра с немцами гулять будете?

Красноармеец дернул рукой и скривился от боли. Глаза его стали еще злее.

— Товарищи! — вскрикнула Ольга. — Мы коммунисты, мы…

— Ольга! — резко оборвал ее Максим. — Товарищам неинтересно знать, кто мы. Пошли.

— Стой! — остановил его лейтенант. — Ваши документы.

Максим молча протянул ему бумажку.

Лейтенант взглянул, почему-то отмахнулся и скомандовал красноармейцам:

— За мной!

Раненый напоследок злобно буркнул:

— Погодите!.. Мы вернемся, и тогда…

Солдаты ушли. Ольге казалось, что ее ударили молотком в грудь. Хотелось побежать назад, крикнуть, крикнуть этому бешеному, что она, и Надя, и Максим не заслужили его оскорблений. Да еще таких оскорблений! «Вот и попрощались с последним красноармейцем».

Надю, хотя ее тоже больно задели слова бойца, мучило другое: «Я хотела поправить ему повязку, надо широкую перевязь под локоть, чтоб рука не болталась. Ему же больно!»

— Зачем мы пошли? — шепотом сказала она.

— Хочешь вернуться? — сердито бросил Максим. Стиснув зубы, он думал, что это повторится еще тысячу раз. Сколько осуждающих и презрительных взглядов ловил он в эти дни. «Здоровый, молодой, где твоя винтовка?»

Несколько недель тому назад каждый из них, троих, с глазу на глаз с пожилым седым человеком, услышал слова, от которых заколотилось сердце: «Как вы смотрите на то, чтоб остаться в Киеве, если фронт…» Максима эти слова ошеломили: «Значит, Киев могут сдать?» Седой человек внимательно посмотрел на него: «На войне всегда надо быть готовым к худшему». — «Я останусь», — сказал Максим. И сразу же услышал суровое предостережение: «Но знайте — будет труднее, чем на фронте».