Закон предков
(Рассказы) - Яньков Николай Дмитриевич - Страница 2

Чита

Евгений Куренной

Греется Дюдувул на солнышке, деревяшку строгает острым ножиком. Может, птица получится, может, зверь. Рядом старик Чохтоо дымит трубкой.

Зимой Дюдувул наломал бока. Промышлять соболей далеко ходил — на Бургай. Теперь кочует с семьей по озерам и рекам вокруг Кодара. Тепло, тихо. У собак рты разинуты, языки висят. Бурбулен звенит — колокольчик олений. Олени щиплют траву, в ручье цветастые рыбы скачут — паутов над водой хватают.

Рыбу ловить бы надо. Колхозный председатель сказал, рыбу лови, Дюдувул. На вертолете привез сети, бочки.

Бочки на солнце высохли и рассыпались. Соболя Дюдувул ловить может, рыбу не может. Кое-как один раз кинул сеть в озеро, пришел сохатый купаться, запутался— злой был! Все порвал. Дюдувул глядел, смеялся; зверь бодал сеть рогами, фыркал, бил копытами. Ему, зверю, что? У сохатого не будут просить рыбу, у Дюдувула будут просить. «Давай, Дюдувул, рыбу…»

Блестят вершины Кодара. Снега блестят, льды. Небо синее. Тени в ущельях тоже синие — остатки ночи. Скалы красные. На красном — зеленое: травы, мох, деревья.

Старик Чохтоо закрыл глаза — дремлет. А может, думы крутятся в голове, оттого и закрыл глаза. Шилборок, жена Дюдувула, катает лепешки на камнях. Девочки нашивают на унты бисер. Невесты — красивое любят! Две девочки — Чэкэрэк и Аярик.

Дюдувул вертит в пальцах оструганную деревяшку, смотрит на горы Кодара. Гудят горы, поют. Густой трубный гул чудится в красках и острых изломах Кодара.

Сердце и голова Дюдувула полны раздумий. Охота взлететь в небо — до того в груди хорошо и радостно.

Шилборок, мешая ложкой в котле и отворачиваясь от дыма, говорит:

— Непогода будет, торанг. Собаки тянутся.

Правду говорит Шилборок. Собаки ломают в зевоте челюсти, катаются на траве. Рваное облако пухнет под зубцами хребтов.

Торанг скатился, когда сели обедать. В ударах ветра — запах зимы. Летит белый дым, визжат деревья, мелькают оборванные листья, кусочки коры.

— Духи Кодара сердятся, — говорит старый Чохтоо.

— Зима с летом дерется, — соглашается Дюдувул.

Он долго ест, долго ковыряет спичкой в зубах. Ложится на мягкие шкуры, лениво шарит рукой у изголовья — ищет радиоприемник. Приемник сильный — премия за удачный промысел. Охотился Дюдувул на Бургае и Торе, далеко ходил. Хорошая охота, радио хорошее. Плохое радио в большой ветер не работает, это — работает. Песни играет, разговорами веселит Дюдувула.

Говорят: лесу напилили много, реку запрудили. Говорят: на Луну полетели — собирать камни. И еще говорят: бомбы бросают на крыши домов, стреляют в спины деревенских жителей — люди бегут прятаться в лес, в джунгли. Израиль покупает военные самолеты. В другом углу земли сгоняют людей в стадо, огораживают проволокой, вырывают им железными крючками глаза. Говорят: хунта!

Двуногие совсем одичают, — говорит старик Чохтоо, — шерстью, однако, обрастут.

— Обезьянами опять станут? — хохочет Дюдувул. — Это учитель на собрании говорил: человек родился от обезьяны.

Чохтоо сверкает своими сединами: правда, правда! Чохтоо много видел. Шел с винтовкой от Волги до Берлина. Спокойный Чохтоо, мудрый. Дюдувула от пьянства вылечил. Пил-то шибко, Шилборок таскал за волосы, пинал ногами в живот. Шилборок мальчика родила мертвым. Чохтоо хотел убить дурного зятя, потом раздумал: насобирал черной травы, навозных грибов. Накормил Дюдувула этим варевом. Дюдувул корчился на полу, плакал. Умрет, думал. Однако голова на третий день стала светлой, легкой.

Дюдувул теперь тоже стал умным. Почти как сам старый Чохтоо. Зимой много соболя промышляет, летом радио слушает.

В отличие от Чохтоо Дюдувул дальше Иркутска нигде не был, но и он мировые страсти хорошо понимает: когда вместе собирается много людей, они начинают пугаться, дичать. Зверя нет — какая охота? Хлеб на асфальте тоже сеять нельзя. Кругом дома и дома, камни. От страха люди начинают льстить и обманывать. Охотятся друг на друга — злые, хитрые. Один работает, другой пытается его обманывать — бумагами. Тогда и первому неохота работать — сам хочет обманывать.

— Шибко много дорогих вещей делают, — говорил Чохтоо, — охота их людям иметь, а все дорогие вещи сразу может иметь только мошенник.

В руках девочек сверкают иголки и бисер — сидят шьют возле огня. Две дочери — Чэкэрэк и Аярик. «Уйдут туда, где асфальт и камни, — с некоторым удивлением думает Дюдувул, — выйдут замуж».

— Раньше дорогих вещей не было, все двери стояли открытыми, — удаляется в далекую старину Чохтоо, — охотники привозили сохатого, сваливали посреди стойбища — подходи, бери, кому надо есть! А потом приехали купцы… Водка всякого может худым сделать: мясо на глазах нарастает.

Мужскую беседу прерывает Шилборок. Стоит, трясется от страха, бормочет, показывая рукой за тонкую стенку палатки:

— Там… бувки ходит, покойник!

Торанг гудит, рвет брезентовый чум. Шилборок вышла наколоть дров для печки, влетела обратно без топора.

— Бувки! — говорит.

Дюдувул делает ртом сердитый звук «хык», хочет ругаться, но падает на мягкие оленьи шкуры — хохочет! Глупая баба: разве может ходить покойник? Дюдувул вдоволь насыщается сладким смехом, говорит — не тай наставительно, как иронично:

— Бувки — такие же люди, как мы, только не ходят. Их не надо бояться. Бывает, живых надо бояться. Ага!

И тут открывается брезентовый полог, тычется слепая голова, закиданная мокрым снегом. Злой белый дым с визгом врывается в палатку, едва не загасив огонь. Дюдувул не боится ни духов, ни бувки, но голова действительно вид имеет потусторонний: шапка вся сгнила и теперь болтается лохмотьями, а там, где бывают у человека глаза, чернеют две круглые ямы. Упала голова внизу, на пороге.

Чэкэрэк кричит, закрыв лицо камусом. Шилборок садится: может, ноги подкосились от страха, может, хочет спасать девочек. Дюдувул молчит, смотрит, что будет дальше. Первой догадкой было: сосед-пастух Васька Гыргенов пришел, пьяница. Будет заставлять хлебать спирт, оскорблять начнет: пьяница пьяниц любит. На этот раз Дюдувул по-настоящему разозлится, ответит на оскорбление: вынесет Ваську за дверь, ткнет носом куда надо. С тех пор как старик Чохтоо накормил Дюдувула колдовским варевом, он не выносит спиртного запаха — лихотит.

Торанг как будто еще больше ярится. Ветер треплет полог палатки, визжит в дымовой трубе. Дюдувул наклоняется над упавшим. Мешковина, которой была обмотана голова, от прикосновения расползается. Дюдувул хватает прямо за волосы. Слетели черные снеговые очки, а под ними — обыкновенные глаза в белесых ресницах. Рыжая борода вьется колечками. Дюдувул дивится: нет, это не Васька Гыргенов. Но все равно, однако, знакомый. Где-то Дюдувул видел эту рыжую бороду.

Тело оборванца втянуто в палатку, уложено возле раскаленной жестяной печки. Дюдувул приложил ухо к груди: человек живой, дышит! Старик Чохтоо шебуршит сушеной травой — целебный корень ищет в сумке из ровдуги. Волчий корень. Сильный корень — мертвого может поднять.

Чохтоо зажал корень в руке — думает. Давно было. Такой же белобрысый пришел, новой бумагой грозил, короткое ружье-наган на боку. Страшно ругал Чохтоо: нельзя шаманить, корни-травы сушить. А разве Чохтоо шаманом был? Он просто сушил летом целебный корень и травы на пользу людям. Разве новая бумага запрещает делать добро людям?

Чохтоо тогда сильно обиделся. Не испугался — обиделся. После понял: новая бумага хорошая, правда и добро в ней. Белобрысый человек был худой. Худые люди любят прятаться за хорошей бумагой. Жестокий торанг судьбы собрал их потом в большие толпы, гнал и гнал за гребни Кодара, на Север, в мутные льды Ночного моря. Правых и виноватых — такой был жестокий торанг. Медведи и волки в ту осень жирели. Они просто трескались от довольства и жира. В тот год охотники впервые заметили, как открыто и нагло волк смотрит в человеческие глаза — насмехается.

Чохтоо бросает к ногам Шилборок кусок корня: