Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 9

Ивлев наполнил бокалы.

— Выпьем за тех, кто знал первую любовь!

Ольга Дмитриевна чуть пригубила вино и отодвинула бокал на середину стола.

— У меня от вина сердцебиение.

— У кого была первая любовь, у того была юность! — не унимался Ивлев, снова наполнив свой бокал кахетинским.

Обыкновенно от вина он становился красноречив, энергичен, но сейчас, чем больше пил, тем подавленнее делалось его настроение, будто не вином, а свинцом наливал себя.

«Это, вероятно, потому, что все время говорил о гражданской войне», — подумал он и вдруг полушутя промолвил:

— Когда вино мешают с любовью, язык любви становится поистине чудесным…

— Господи! — вздохнула Ольга Дмитриевна. — И ты все еще не утратил жизнерадостности и можешь говорить о любви. А я с ужасом могу думать лишь о том кошмарном завтра, которое грядет. Вот все знакомые ростовские офицеры упорно скрывают, что они офицеры. И совсем не видят никакого будущего у Добровольческой армии.

Ивлев, выпив бутылку кахетинского, принялся за цимлянское.

— Ты, наверное, у меня заночуешь? Изрядно выпил, и уже полночь. — Ольга Дмитриевна взглянула на стенные часы и поднялась из-за стола. — Я уступлю тебе мою кровать.

— Спасибо! — Ивлев оживился и решительным жестом стянул с себя гимнастерку. К счастью, сорочка на нем была свежая, что теперь не так часто случалось из-за недостатка мыла.

Ивлев лег первым, а Ольга Дмитриевна, уйдя в другую комнату и не гася света, еще долго щелкала счетами, потом накручивала волосы на папильотки.

Лежа в постели, Ивлев опьянел и, едва в соседней комнате погас свет, решил, что не будет ничего дурного, если он пойдет и сядет у ног Ольги Дмитриевны.

— Не пугайтесь, я хочу лишь поговорить по-дружески.

— Что ты, что ты надумал? — забеспокоилась Ольга Дмитриевна, когда он вдруг сунул руку под одеяло и начал гладить ее ноги. — Я от всего этого так далека…

начал читать стихи Ивлев и запнулся…

— Ты даже и Блока не забыл, — удивилась Ольга Дмитриевна. — А во мне все в комок сжалось. — Она отодвинулась к стене. — Жизнь стала такой трудной, я совершенно беспомощна.

Ивлев смущенно подумал: «Как же это я не вижу, что здесь не до флирта и баловства. Олечка прибита жизнью».

— Простите меня, Олечка! — сказал он и поспешно вытащил руку из-под одеяла. — Вино отуманило голову…

— Да, ты выпил много, — согласилась Ольга Дмитриевна и как-то по-матерински озабоченно сказала — Иди, Леша, спать. Сейчас трудно возрождать минувшее… Да и мне завтра рано на службу, хотя того жалованья, что получаю, теперь хватает лишь на один базар. Почти все свои тряпки спустила.

Ивлев чувствовал, как от стыда у него горит лицо, и, желая поскорее оставить Олю в покое, поспешно поднялся и вышел из комнаты.

Закинув руки за голову, он лежал и все сильней казнил себя за то, что не разглядел сразу, как страшно измучена жизнью Ольга Дмитриевна. Аромат ее юности не вернешь. А вообще-то и в девятнадцать лет была она рассудительной девицей. Неспроста лишь через платочек разрешала целоваться. А поцелуи под зонтиком в дождливый вечер, конечно, выдумала. Не было их! «Да, может быть, и я был для нее нелепой выдумкой. А сейчас, в смутную годину, — и я, и вино, и стихи — еще большая несуразность. В самом деле, какая любовь в пору сплошных невзгод? Нет, я слишком много выпил… Это факт!»

Ворочаясь с боку на бок, он долго не мог сомкнуть глаз. А когда в окне за кружевной занавеской смутно забрезжил рассвет, поднялся и сел за стол.

Короткий сон нисколько не освежил. Во рту держался неприятный вкус от вина и никотина.

Терпеливо дожидался Ивлев, когда Ольга Дмитриевна проснется, чтобы проститься с ней, и уже навсегда. И лишь только она раскрыла глаза и сказала: «Доброе утро!» — он тотчас же вытащил пробку из бутылки с недопитым цимлянским.

Она молча и понимающе скорбным взглядом следила, как Ивлев наливал и пил. Когда же он выцедил вино до последней капли, заметила:

— Однако ты пьешь ожесточенно.

— А что же делать? — смутился он. — Быть может, «ничтожество меня за гробом ожидает». Так, кажется, говорил Пушкин. Вы, Ольга Дмитриевна, должны понимать, что теперь значит быть офицером русской армии.

— Я тебе — «ты», а ты мне — «вы». Что это? Решил, что мы больше не друзья?

Ивлев наклонился и слегка коснулся губами ее лба, над которым торчали папильотки.

— Прощайте! Мне пора идти…

— Теперь уж, вероятно, не найдешь времени зайти? — поняла Ольга Дмитриевна.

Ивлев промолчал. А когда надел шинель и фуражку, сказал:

— В лихую годину я к вам приходил, но вы, пожалуйста, не поминайте меня лихом. Все мы теперь сами не свои. Ведь даже булавочные уколы, повторяясь, приносят смерть. А на нас обрушились убийственные глыбы небывалого извержения. Мы все в пепле и развалинах. Во мне многое убито. И сердце мое — крашеный мертвец. Я это понял у вас…

На улице под ногами по-утреннему звонко скрипел снег. Острый морозец обжигал лицо. На Большой Садовой, еще совсем безлюдной, встретился патруль юнкеров. Молодые люди, по-видимому, всю ночь проходили но городу и теперь едва волокли ноги. Однако, поравнявшись с Ивлевым, они молодцевато вытянулись и откозыряли ему. Ивлев отдал честь и оглянулся. Молодежи приходится нести полицейскую службу. Это отнимает немало сил у армии. А обыватели могли бы через домовые комитеты и сами организовать охрану. До чего ж инертна буржуазия!

С раздражением поглядел Ивлев на окна особняков, закрытые решетчатыми жалюзи.

«Спят, нежатся на пуховых перинах ростовские богачи, словно то, что будет завтра, вовсе ничем не грозит. И не от их ли узкого и слепого эгоизма, бесстыдства, жадного стяжательства все полетело кувырком. Да и политическая деятельность интеллигенции стала сплошной трагедией. А сейчас, когда разразилось землетрясение, буржуазия играет лишь страдательную роль. Защищать себя собственными руками она не может. И вот мальчики-юнкера кладут за нее головы. А между тем буржуазия уже дала свое злосчастное имя всей коалиции погибающих классов… Пожалуй, об этом свидетельствуют события семнадцатого года; буржуазия русская не могла стать активной силой в государственном строительстве. Этому мешало ее общественное воспитание, низкий уровень миросозерцания…»

Ивлев свернул на широкий Таганрогский проспект и, прибавив шагу, вновь вернулся мыслями к Ольге Дмитриевне: «Нет, ежели первая любовь минула, уж никогда и никакими силами не воротишь ее. Остудился юный пыл. А тут одна, другая война. Остается лишь одно — безоглядно воевать. Просветы во мраке нынешнего бытия невозможны».

После того как юнкера дали на ростовском вокзале залп по рабочим-демонстрантам, убив нескольких человек, рабочие города поглядывали на всех корниловцев с ненавистью. Слово «юнкера» в их устах приобрело самое презрительное значение. Во время похорон убитых, когда за гробами в красном кумаче пошла многотысячная толпа, атмосфера ненависти накалилась до такой степени, что казалось — вот-вот начнется всеобщее избиение и юнкеров, и офицеров.

Да, жизнь в Ростове была вовсе не такой безмятежной, какой она рисовалась Ивлеву в первый день его приезда. Почти каждую ночь на окраинах Ростова и в Нахичевани какие-то неизвестные вступали в открытые перестрелки с юнкерами, а листовки подпольщиков-большевиков то и дело появлялись на стенах домов и заборах. Дел у корниловских офицеров, и в особенности у адъютантов, было по горло; нередко Ивлев оставался в доме Парамонова, в штабе, до глубокой ночи. Приток добровольцев по прибытии в Ростов Алексеева и Корнилова в первые дни несколько увеличился, но главным образом за счет ростовских студентов. А как только полковник Кутепов, не выдержав натиска красных отрядов, сдал Таганрог, запись в добровольцы почти прекратилась. Ивлев не однажды замечал, как нервничал Корнилов, спрашивая у генерала Лукомского, идет ли пополнение. Стараясь успокоить командующего, начальник штаба неизменно отвечал: