Оно. Том 2. Воссоединение - Кинг Стивен - Страница 7

Я подрядился разносить газеты и бегал с почтальонской сумкой на шее. Она билась о мою грудь, а руками я держался за штаны. Мои рубашки уже напоминали паруса. Вечерами, приходя домой, я съедал половину того, что лежало в моей тарелке. Мать рыдала и говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я больше ее не люблю, что она надрывается на работе ради меня, а мне на это наплевать.

– Господи, – пробормотал Ричи, закуривая. – Не представляю себе, как ты это выдержал, Бен.

– Просто лицо тренера постоянно стояло передо мной, – ответил Бен. – Я помнил, как он выглядел после того, как схватил меня за сиськи в коридоре, который вел в мужскую раздевалку. Так мне и удалось похудеть. Я купил себе новые джинсы и кое-что из одежды на деньги, которые получал на почте, а один старик, который жил на первом этаже, шилом прокалывал на моем ремне новые дырки… если не ошибаюсь, проколол пять. Думаю, я тогда вспомнил еще один случай, когда мне самому пришлось покупать новые джинсы – после того как Генри столкнул меня в Пустошь и едва не изрезал на куски.

– Да, – улыбнулся Эдди. – В тот день ты еще дал мне совет насчет шоколадного молока. Помнишь?

Бен кивнул.

– Если я и вспомнил, – продолжил Бен, – то лишь на секунду, а потом все ушло. Примерно в то же время я начал ходить в школе на курс «Здоровье и правильное питание» и выяснил, что зелени можно есть сколько угодно и при этом совершенно не поправляться. Как-то вечером мать поставила на стол миску с салатом, шпинатом, кусочками яблока и остатками ветчины. Я никогда не любил заячьей еды, но в тот вечер трижды брал добавку и говорил матери, как все вкусно.

И, как выяснилось, проблема разрешилась сама собой. Мать не волновало, что именно я ел, главное, чтобы я ел много. После этого она закармливала меня салатами. Я их ел три следующих года. Иной раз смотрел в зеркало, чтобы убедиться, что нос у меня не дергается, как у кролика.

– А с тренером чем закончилось? – спросил Эдди. – Ты вышел на беговую дорожку? – И он коснулся ингалятора, словно мысль о беге напомнила об астме.

– Да, вышел, – ответил Бен. – На двух дистанциях, двести двадцать ярдов и четыреста сорок. К тому времени я похудел на семьдесят фунтов и вырос на два дюйма, поэтому то, что осталось, лучше распределилось по телу. В первый день я выиграл забеги и на двести двадцать ярдов, обогнав второго призера на шесть футов, и на четыреста сорок, оторвавшись на восемь футов. Потом подошел к тренеру, такому взбешенному, что он мог бы кусать локти. «Похоже, вам пора подавать заявление об уходе и идти собирать кукурузу, – сказал я ему. – Когда собираетесь брать билет в Канзас?»

Поначалу он молчал… только врезал мне, и я упал на спину. Потом велел мне убираться со стадиона. Сказал, что такие умники, как я, ему в легкоатлетической команде не нужны.

«Я бы не пошел к вам в команду, даже если бы меня назначил туда президент Кеннеди, – ответил я, вытирая кровь с уголка рта. – И поскольку я начал худеть благодаря вам, зла я на вас не держу… но в следующий раз, когда поставите перед собой тарелку с вареной кукурузой, вспомните обо мне».

Он сказал мне, что сделает из меня отбивную, если я тотчас же не уйду. – Бен чуть улыбался, но в этой улыбке не было ничего приятного и уж точно ничего ностальгического. – Так и сказал. Все смотрели на нас, включая парней, которых я победил. И все они пребывали в замешательстве. Я ему на это ответил: «Послушайте меня, тренер. Один удар вам с рук сойдет, потому что вы – обозленный неудачник, слишком старый, чтобы как-то изменить свою жизнь. Но попытайтесь ударить меня еще раз, и я сделаю все, чтобы вы остались без работы. Не уверен, что мне это удастся, но я приложу все силы. Я похудел для того, чтобы обрести малость собственного достоинства и покоя. И вот за это стоит бороться».

– Все это звучит замечательно, Бен, – подал голос Билл, – но писатель во мне задается вопросом, неужто какой-то ребенок мог сказать такое.

Бен кивнул, улыбнулся своей особенной улыбкой.

– Сомневаюсь, если б речь шла о ребенке, не прошедшем через то, что довелось испытать нам. Но я это сказал… и не бросался словами.

Билл подумал, кивнул:

– Ладно.

– Тренер стоял, уперев руки в боки, – продолжал Бен. – Он открыл рот и тут же закрыл. Все молчали. Я повернулся и ушел и больше не видел тренера Вудлея. Когда мой куратор принес мне список предметов на следующий учебный год, кто-то в графе физкультура написал «ОСВОБОЖДЕН», и куратор это утвердил.

– Ты его победил! – воскликнул Ричи, вскинув над головой сжатые в кулаки руки. – Молодец, Бен!

Бен пожал плечами:

– Думаю, я победил часть себя. Пожалуй, тренер меня подтолкнул… но я думаю, именно вы заставили меня поверить, что такое мне действительно под силу. И я это сделал.

Бен обаятельно пожал плечами, но Билл видел капельки пота, выступившие у него на лбу.

– Довольно исповедей. Но я готов выпить еще пива. Когда много говоришь, разыгрывается жажда.

Майк просигналил официантке.

Все шестеро что-то заказали и болтали о пустяках, пока не прибыли напитки. Билл смотрел на свой стакан с пивом, наблюдая, как пузырьки карабкаются по стенкам. Его забавляла и ужасала надежда, что кто-то еще расскажет историю о прожитых годах, допустим, Беверли – о чудесном человеке, за которого она вышла замуж (пусть даже он и был занудой, как и большинство чудесных людей), или Ричи Тозиер принялся бы травить байки о забавных случаях в радиостудии, или Эдди Каспбрэк рассказал бы им, каков на самом деле Тедди Кеннеди, сколько оставляет на чай Роберт Редфорд… или выдвинул бы несколько любопытных версий о том, почему Бен смог сбросить лишние фунты, а он по-прежнему не расстается с ингалятором.

«Дело же в том, – думал Билл, – что Майк может начать говорить в любую минуту, а у меня нет уверенности, что я хочу его слушать. И сердце у меня бьется слишком уж часто, и руки чересчур похолодели. Чтобы выдержать такой страх, надо быть на двадцать пять лет моложе. Так скажите что-нибудь, кто-нибудь. Давайте поговорим о карьерах и родственниках, о том, каково это – вновь смотреть на давних друзей и осознавать, что время пару-тройку раз крепко врезало тебе в нос. Давайте поговорим о сексе, о бейсболе, о ценах на бензин, о будущем стран – участниц Варшавского договора. О чем угодно, за исключением одной темы, обсудить которую мы тут и собрались. Так скажите что-нибудь кто-нибудь».

Кто-то сказал. Эдди Каспбрэк. Но не стал описывать Тедди Кеннеди, не назвал сумму чаевых, которые оставляет Роберт Редфорд, даже не объяснил, почему не расстается с этой штуковиной, которую в далеком прошлом Ричи называл «сосалкой для легких». Он спросил Майка, когда умер Стэн Урис.

– Позавчера вечером. Когда я вам звонил.

– Это как-то связано… с причиной нашего приезда сюда?

– Я мог бы уйти от ответа и сказать, что наверняка никому знать не дано, раз уж предсмертной записки он не оставил, – ответил Майк. – Но случилось это практически сразу после моего звонка, поэтому предположение логичное.

– Он покончил с собой, так? – сухо спросила Беверли. – Господи… бедный Стэн.

Остальные смотрели на Майка, который допил пиво, прежде чем ответить.

– Он совершил самоубийство, да. Судя по всему, поднялся в ванную вскоре после того, как я ему позвонил, набрал воды, лег в ванну и перерезал себе запястья.

Билл оглядел стол, вокруг которого застыли потрясенные, побледневшие лица – не тела, только эти лица, напоминающие белые круги.

Как белые воздушные шары, лунные воздушные шары, привязанные давнишним обещанием, которое давно следовало признать утратившим силу.

– Как ты узнал? – спросил Ричи. – Об этом написали в местных газетах?

– Нет. С некоторых пор я выписываю газеты тех городов, где вы жили. Многие годы приглядывал за вами.

– «Я шпион» 13, – мрачно бросил Ричи. – Спасибо, Майк.

– Это была моя работа, – просто ответил Майк.