Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 38

На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.

Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.

Что сказать… знатно я прибарахлился всего за одну ненужную мне японскую железку. Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы… Прочая мелочь типа порошкового брадобрейского мыла и компрессорных салфеток. Кускового мыла по полдюжины хозяйственного и банного. И даже дорожный несессер (я все же выбрал золингеновский из нержавейки, а не хлебниковское серебро — он удобней и станок приятней в руке лежит), даже тапочки кожаные — это все хорошо, но мелочь.

Вместо хлебниковского серебра сторговал дополнительно несколько отрезов ситца, поплина и мадаполама — в деревне у матери, наверное, сейчас мануфактуры шаром покати. Я эту женщину не знаю, но, как ни крути, она мать этой тушки которой я пользуюсь сам. Уважать надо, если любить не получается.

А вот пальто из тюленьей кожи! Да еще фуражка кожаная к нему, стильная такая, американская. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.

— Что за мех вы говорили? — спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.

— Гуанако, — отвечает.

— А что это такое?

— Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задёшево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.

Ум-гу… Верблюд — это хорошо. Верблюжья шерсть теплая. А эта в отличие от нашего верблюда еще и не колется. Ласковая такая.

Что там говорить… Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.

— Петлицы пришьете, в фуражку звездочку вставите, и будет вполне форменная одежда, — уговаривает меня брадобрей. — А вот вам воротник меховой из того же гуанако. Можно пристегнуть. И ходить так зимой. Конечно, не в трескучий мороз.

Сам наш цирюльник ходит в длинном синем драповом пальто на вате с шалевым воротником из меха морского котика. На голове котиковый же ''пирожок''. Когда я спросил его: уши не мёрзнут? То он, молча, вынул из кармана бурый плотный пуховой платок. Женский.

Улыбнулся, спрятал в правый карман. А из левого достал белую паутинку оренбургского платка.

— Вот. На расчет принес. Матери подарите или невесте. Его через кольцо пропустить можно, но он очень теплый. Из козьего пуха.

Посмотрел брадобрей на меня внимательно, помедлил, но все же вынул напоследок из внутреннего кармана еще фигурный пузырек размером с ладонь.

— Вот, вежеталь еще лавандовый. После бритья хорошо освежиться.

Усмехнулся я и с чистой совестью отдал ему японскую бритву вместе с оригинальным футляром.

— Куда я только все это дену? — почесал я затылок, глядя на разложенное по столу и кровати богатство.

— В этот же американский сидор-переросток, — пнул парикмахер ботинком растекшийся по полу длинный оливковый вещмешок. — Я свободен? Или вам еще что-нибудь нужно?

— Оставьте, как с вами связаться? Вдруг понадобитесь? Я так понимаю у вас и за деньги что-то нужное достать можно.

— За деньги дорого, — отвечает. — Народ все больше меной живёт. Как в Гражданскую.

В ответ на мои жалобы, что меня уже не лечат и потому можно запускать на комиссию, мне стали колоть витамины.

В задницу.

Толстой иголкой.

Больно.

И все. Разве что еще заставляют посещать ЛФК.

А так сижу в библиотеке, когда по палатам брошюрку не читаю. Газеты раненым читает сам Коган или замполитрука.

Новый особист ко мне не цепляется.

Смирнов как-то пристал с вопросом, что если мне летать не разрешат, то, что я делать буду?

— На фронт пойду, — сказал, как отрезал. — Кем угодно. На геройской Звезде почивать не буду.

Не говорить же ему, что Золотая Звезда чужая, не мной заслуженная. Не поймёт.

— Ладно. Иди, — почесал комиссар подбородок. — Подождём комиссию. Там и будем решать.

На примерку в ателье я приехал после обеда с американским пальто в руках. И фуражку не забыл.

В этот раз я чувствовал себя уверенно, потому что был хоть и в летней, но форме со всеми знаками различия. Выбивались из образа только нескладные мои бурки.

Попросил пришить на пальто петлицы, голубые с золотой каемкой. Со шпалой. И на фуражку что положено: ''крылышки'', кокарду, ''капусту''.

Златошвейка поцыкала зубом, покивала головой. Пощупала пальцами кожу. Сказала.

— Добротная вещь. Петлицы у меня есть — сюда генеральские ромбики для кителя подойдут. Но вот кожу на шитьё придется подбирать для фуражки. Хотя бы по цвету. Вы обладаете временем?

— Надолго?

— Дня на четыре — пять. Насколько я понимаю, прямо сейчас вам ее не носить.

— Сколько это будет стоить? — спрашиваю.

— По деньгам, — отвечает и с взмахом руки, отпускает меня.

Тут пришел Абрам Семёныч со своими ассистентками и меня закружили, завертели, задергали в разные стороны. Исчеркали цветными мелками те полуфабрикаты, что на меня напялили. Наметали белых ниток и обратно все унесли в недра ателье.

Когда я оделся, Абрам Семёныч протянул мне листок из блокнота, на котором стояло два числа одно над другим.

Я вопросительно поднял бровь.

— Верхнее число — в кассу, — сказал негромко закройщик.

Верхнее число было в три раза меньше нижнего.

Тут принесли простроченный колпак на вате. Стали мерить его на мою голову. В зеркале отражался какой-то болван, в торчащих во все стороны нитках.

— Не обращайте внимания, Ариэль Львович, — примирительно произнес закройщик, — Это дуракам полдела не показывают. А примерить просто необходимо, чтобы на голове сидело хорошо.

Надо же, откуда-то имя-отчество моё он уже знает?

— Пара вопросов. Вам верх суконный и кожаный? — продолжает интересоваться моим мнением.

— А по цене?

— Одинаково.

— Тогда кожаный, — отвечаю. Тот практичнее.

— Вы шапку будете носить с завязанными ушами под подбородком?

— Возможно. Аэродромы открыты всем ветрам.

— У-гу… Налобник подшить на колпак или будете опускать?

— Пожалуй, подшить, — соглашаюсь.

На всякий такой случай у меня летные очки есть, — усмехаюсь мысленно.

Оглядевшись и убедившись, что мастерицы разошлись по своим делам, тихо спрашиваю.

— Нижнее число кому?

— Мне, — отвечает. И уже громко. — Нут-с, молодой человек, ждем вас завтра к концу рабочего дня. Всё будет готово.

В машине сержант ГБ передал мне пачку талонов.

— По ним вас будут кормить в ресторане гостиницы ''Москва''. Завтра вечером я вас туда из ателье завезу. В день награждения машины за вами не пришлют. От гостиницы сами пройдете до Спасской башни мимо Исторического музея через Красную площадь, а там покажут куда, и проводят. С собой иметь командирское удостоверение и именное приглашение на торжественное мероприятие.

— А где будет награждение?

— В Большом Кремлёвском дворце. В Георгиевском зале.

— Товарищ Сталин будет?

— Нельзя сказать заранее. Калинин будет обязательно. Так вас сейчас в гостиницу везти или в госпиталь?

— В госпиталь, — отвечаю. — Чтобы в такую гостиницу заселяться я пока очень плохо одет.

Товарищ Сталин, откровенно говоря, меня не впечатлил. Небольшого росточка. Лицо рябое — видно оспой переболел. Глаза желтые как у кота. Усы с проседью. Одет скромнее некуда. В серый полувоенный френч и брюки, заправленные в мягкие сапоги. Правда, материал — габардин. И на сапогах шевро. Никаких наград не носит.

Всю торжественную процедуру награждения Сталин держался в сторонке, смешавшись с толпой членов Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственного комитета обороны, которых было больше награждаемых. Резко выделялись знакомые по фотографиям в прессе шикарные усы Кагановича, пенсне Молотова, украинская вышиванка Хрущёва, большие маршальские звезды в петлицах Ворошилова и Шапошникова. Остальных я как-то не узнавал в мешанине деловых костюмов, военной и полувоенной униформы.