В канун Рагнарди - Чешко Федор Федорович - Страница 26
- Предыдущая
- 26/50
- Следующая
Болит голова. Наверное, раскололась, наверное, разгрыз этот, огромный. Разгрыз, выпил то, что внутри. И Хромой больше не будет умным...
Что это?! Почему так ярко, так больно? А, просто открылись глаза...
И тут Хромой вспомнил. И понял все. Потому, что увидел рядом спину — широкую, блестящую потом; и увидел затылок, там, высоко-высоко, рядом со Слепящим... Это Безносый. Не было того, огромного, который глодал; был Безносый, волок за ноги по каменистой земле, по жесткой траве... Теперь приволок. Куда?
Хромой вспомнил исковерканное злобой лицо, кровавое пятно на грязном, всегда прикрытом свесившимися космами лбу. Ночью приходил убивать не Щенок. Приходил Безносый. Не сумел убить ночью — стал убивать днем. За что? И что это ревет, гремит, отвлекает, мешает думать?
А огромная спина повернулась, и с бесконечно далекой высоты, из-под Слепящего, сверкнули налитые кровью глаза. Всмотрелись, вспыхнули страхом и злобой, и откуда-то снизу взмыла запятнанная красным дубина, взмыла, нависла над головой, готовая рухнуть...
Без воли, без желания Хромой согнул ноги, мельком поразившись, какие они легкие и послушные, и все дотлевающие в измученном теле силы вложил в удар — удар пятками по напрягшемуся, выпяченному животу Безносого. Тот вскрикнул, нелепо взмахнул дубиной и вдруг исчез. Совсем исчез, будто и не было его никогда. Только еще несколько мгновений слышен был его вой, оборвавшийся странным звуком — и все.
Хромой осторожно опустил ставшие вдруг невообразимо тяжелыми веки. А когда поднял их вновь, вокруг почему-то было темно, и холодные скорбные звезды нависали над лицом, как нависала раньше дубина Безносого. Они были белыми-белыми, эти звезды, они были огромными и тяжелыми — вот-вот сорвутся, упадут, размозжат, раздавят... Хромой застонал, забарахтался: перевернуться, спрятать лицо, не видеть...
Он перекатился на бок, потом лег на живот, утопил лицо в холодной росной траве. И долго лежал, не двигаясь, силясь понять, почему вокруг все не так, как было. Ушел знойный день, и Слепящего нет на небе. Но что-то осталось. Этот странный звук, не то — рев, не то — гул. Он был, и он есть. И боль. Тупая ноющая боль в голове — она не ушла, осталась. И слабость осталась тоже.
А потом боль в голове сделалась нестерпимой, и пришлось вынуть мокрое лицо из травы, снова открыть глаза. И совсем-совсем близко оказались два огромных мерцающих глаза, черный шевелящийся нос, весь в темных пятнах, и широкий язык, слизывающий их, эти пятна...
Большой трупоед? Лизал кровь с головы? Принял за падаль? Бешеная ярость — не страх, не желание жить, а именно ярость обрушилась вдруг на Хромого, захлестнула цепенеющий разум жаждой убийства. Он дернулся с сиплым взревом, впился зубами в морду трупоеда, в его мягкий и скользкий нос. И трупоед завизжал жалко и жалобно, шарахнулся в ужасе, оставив кусок кровоточащего мяса в зубах Хромого. И вдруг исчез. Исчез внезапно и странно. Как Безносый. И его раздирающий уши визг окончился тем же непонятным звуком, что и вопль Безносого.
Давящийся бешеной ненавистью Хромой понял только: убежал. Враг, которого хочется изорвать в клочья, кровавой грязью размазать по траве — убежал. Догнать! Вкус крови на губах оживил притаившиеся в теле остатки силы, и Хромой пополз, вонзая скрюченные пальцы в густые травы, не думая и не видя, куда он ползет. И вдруг почувствовал, что трава и земля, по которым он полз, ползут вместе с ним — все быстрее и быстрее, и надоевший уже, прилипчивый, как грязь, рев вдруг окреп и лавиной рванулся в уши.
А потом был мягкий удар, тупой волной хлестнувший вдоль всего тела.
А потом пришла темнота.
Он хотел одного, только одного. Он очень хотел понять: умер он или жив? И если жив, то почему?
Что-то сырое и мягкое леденило лицо, что-то упруго и мягко обволакивало тело пронизывающим холодом — раз за разом, волна за волной, и в такт этим волнам накатывался и спадал негромкий шелестящий звук. И был еще один звук — ровный и неизменный, властный тяжелый гул. А больше не было ничего. Можно было разлепить ноющие веки, увидеть то, что вокруг, но страшно, страшно смотреть, узнавать, пока не понятно то, главное...
Хромой смутно помнил: падение, гулкий всплеск промозглой воды, и стремительный, злобный поток подхватывает, швыряет в непроглядную черноту, на осклизлые валуны, и мозжащие удары о них все сильней, все чаще...
Что это? Что? Новый звук. Сквозь шелест, сквозь гул, сквозь медленные удары в груди. Слабый, едва ощутимый стук, неровный и частый. Или его нет, или это тоже воспоминания? Ведь он очень похож на что-то, этот стук... На что? И потребность осознать, отделить то, что есть, от того, что было когда-то, но не может существовать теперь, совершила ненужное, нежелаемое: безвольно разомкнулись воспаленные веки, и в глаза тяжело ударил мутный утренний свет.
Медленно, очень медленно сквозь радужную муть, сквозь навернувшиеся на глаза слезы проступали зыбкие тени окружающего, обретали форму и прочность — серый, зализанный волнами песок (совсем близко, у самых глаз); и сами волны, неспешные, с клочьями грязной пены; и высокие каменные обрывы; и сжатые ими полоска неба и остервенелый поток, щерящийся им же изгрызенными камнями...
Хромой вспомнил и понял. Понял, куда и зачем волок его Безносый, и понял, куда потом Безносый исчез, и куда исчез трупоед, и куда свалился он сам. А еще он понял, что Духи спасли его, Хромого, вынесли в тихий заливчик, на песчаный плес, не дали потоку убить о камни.
А еще он понял, что Духи не любят злых. Потому, что совсем недалеко (протяни руку — тронешь) лежал Безносый, и лицо его было вздувшимся, черным, мертвым. Ведь так не бывает, чтобы в потоке погиб сильный, а полумертвый Хромой остался жить? Не бывает. Но Духи добры. Не любят плохих, любят Хромого.
Двигаться не хотелось, хотелось снова закрыть глаза, заснуть и не просыпаться больше. Но далеко, там, на Озере — Кошка. Хочет снова видеть Хромого, хочет чтоб жил. И Прорвочка... Кто накормит, кто защитит, приласкает, если он заснет навсегда? Если Духи оставили жизнь — нужно быть благодарным. Нужно не умирать. Иначе — зачем?
Хромой шевельнулся, двинул руками. В утратившем чувствительность теле нашлось достаточно сил, чтобы ползти. Подальше от воды, от ее промозглого холода, выпивающего остатки жизни...
Он полз и полз — задыхаясь, обливаясь потом, полз, пока голова не уперлась во что-то твердое, и ползти дальше стало нельзя. Поднял голову, всмотрелся, понял: Безносый. И поразился, как много времени и сил ушло на то, чтобы добраться до этого, которого можно было тронуть рукой. Падаль... Сдох, но все равно мешает — ползти и жить... Хромой с ненавистью плюнул в мертвое лицо, скривился от внезапной боли, переждал бешеные удары в груди и в висках. И снова пополз — в обход падали, дальше, дальше. Куда? Он не знал, не понял еще, что властно зовет его единственный из слышимых звуков, оставшийся непонятным — тихий и частый стук, который не исчез, который окреп, стал громче, отчетливей...
Слепящее поднималось все выше. Хромой чувствовал спиной его обжигающие лучи, чувствовал, как оживает согревающееся тело. Это было бы хорошо, если бы не просыпалась в многочисленных ушибах и ссадинах множащаяся, гложущая боль. А потом снова будто плеснули на спину холодную сырость.
Хромой замер, с натугой приподнял голову, увидел черноту впереди и камень по сторонам. И над головой тоже нависал камень. Пещера? Да.
А манивший его стук гремел теперь совсем близко, совсем знакомо. И Хромой вспомнил, уронил голову, уткнулся лицом в прохладные замшелые валуны, заскулил в безнадежной тоске. Потому, что все было зря. Зря полз, зря цеплялся за то, что казалось остатками жизни. Он ошибся — Духи не были добры, не спасли. И Кошка не дождется его: он в Заоблачной Пуще.
Почему, почему, за что? Почему Духи забрали его сюда так внезапно и глупо? Зачем насмехались, зачем показали падаль Безносого? Зачем позволили верить?
Горькая беспросветная жалость — жалость к Кошке, к себе — сдавила горло, выплеснулась тихим надрывным воем, и пещерное эхо подхватило его, этот вой, усилило, понесло отголоски в темную глубь. А там, в глубине, стих, наконец, дробный стук камнем по камню, и родился новый звук — тяжелые торопливые шаги. Громче, ближе... А потом был изумленный вскрик, и на запекшиеся кровью и грязью космы Хромого легла тяжелая рука Странного.
- Предыдущая
- 26/50
- Следующая
