Урман - Чешко Федор Федорович - Страница 39
- Предыдущая
- 39/90
- Следующая
Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее:
— Почему?!
Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.
— Это же долго очень, когда на торг, — медленно проговорила она. — А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…
Мечник снова прилег — у него закружилась голова.
И тут вдруг Векша сказала:
— Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.
Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше ни слова не сказала — только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.
Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.
Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов — догадалась и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но… Но…
Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти — когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может, и нет.
Если ведовство, то Кудеслав — сын своего отца и друг своего друга, — скорее всего, на него способен. А если не ведовство… Что ж, тогда еще хуже.
Когда набирают воду в горшок из обожженной глины, или в медный котел, или еще во что-нибудь этакое, а вокруг или снизу разводят хороший огонь, то вскоре вода начинает бурлить и от нее идет пар. Горячий пар, которым можно обжечься. Это известно каждому: горячая вода превращается в горячий пар. Если горшок держать на огне достаточно долго, в пар может превратиться хоть половина, хоть все содержимое без остатка.
Тогда откуда же берется пар над речной водой, которая так холодна, что опущенная в нее рука уже через несколько мгновений заходится тупой знобкой ломотой?
Нос челна размеренными толчками врезался в мутную, почти черную поверхность реки. Она не была ровной, эта поверхность, ее морщинили мелкие частые волны, язвили и комкали скользящие по течению бесшумные водовороты… А еще от нее поднимался пар. Легкий, прозрачный, он завивался вокруг взмахивающих весел, плавно обтекал борта, впитывался в одежду горьким и чистым запахом водяной зелени — таким стойким, что даже острый дух щедро надегтяренного дерева был не в силах бороться с ним.
Пар. Холодный, сырой, но все-таки именно пар, а не туман. Как, почему? Может быть, дело в том, что вода неспокойна — конечно, не так, как бывает она неспокойна в бурлящем котле, и все же… Или тепло и холод чем-то похожи? Не зря ведь про сильный мороз говорят, что он обжигает… Можно выдумывать какие угодно хитромудрые объяснения, но удивительное все равно останется удивительным. Вздорные размышления. Пустые. Ненужные.
Именно такие, которые всегда рождает предчувствие близкой опасности. Лишнее подтверждение того, что опасность существует.
Именно лишнее — оснований для нехороших предчувствий и так предостаточно.
Взять хотя бы тот день, когда Мечник в тягостном сне вновь пережил нелепую гибель побратима, а потом, очнувшись, обнаружил себя на Белоконевом дворе.
Встревоженный сперва словами, а потом упорным молчанием Векши, Кудеслав попробовал расспросить волхва — сразу же, как только тот пришел сказать, что вымученному лихоманкой Мечнику пора в настоящее тепло.
Впрочем, нет, не сразу. Едва завидев приближенье хранильника, Мечник неловко ткнул локтем разомлевшую, обмякшую ильменку, сделал страшные глаза и мотнул бородкой, указывая на Белоконя.
Векша сперва заморгала недоуменно, но через миг хлопнула себя по лбу: поняла.
Да уж, поняла…
Изобразив на лице виноватость (причем до того самоуничижительную, что у Кудеслава заныло в груди от дрянного предчувствия), Векша торопливо выпуталась из-под медвежьей шкуры, в пояс поклонилась волхву и смиренно попросила у него прощения за то, что давеча дерзко разубралась, оскорбив взор почтенного человека. При этом ей и в голову не пришло подобрать да надеть валяющуюся под ногами рубаху; что там рубаха — даже руками прикрыться Векша не сочла нужным. Зато она сочла нужным разъяснить, что извиняется только ради спокойствия хворого Кудеслава. Ибо волхву нынешнее зрелище отнюдь не в новинку, и ежели при прежних подобных случаях кто-нибудь бывал вправе обидеться или оскорбиться, то уж никак не Белоконь.
Векша начала свои речи с видом кроткой покорности, однако мгновенно распалила себя до крика. Мечник пытался одернуть ее, но Белоконь с усталой улыбкой отмахнулся и от его защиты, и от Векшиной непочтительности. Пускай, мол, тешит свой вздорный норов. Тут уговоры бессильны — горбатого и дубина не выправит.
Пока накричавшаяся ильменка надевала рубаху (несколькими мгновениями раньше этого никак нельзя было сделать!), пока она вместе с волхвом помогала Кудеславу встать, обуться и укутаться в мех, Мечник дал себе слово при первой же возможности растолковать ей одну простейшую вещь. Белоконев-то младший сын перекупил Векшу не за свое, а за краденое отцово достояние; потому волхв и по справедливости, и по обычаю (что далеко не всегда одно и то же) был волен не только над ее телом — над самой жизнью купленницы. И не только был. Поскольку дарена она Кудеславу в жены, а не в невольницы, то до их свадьбы хранильник вполне бы мог… Одним словом, Векше бы впрямь Белоконю кланяться, да не в пояс — с земным целованием!
А потом Мечника осенило. Может быть, этому помогла внезапно навалившаяся на него жажда — в пересохшем рту ожило воспоминание о мерзостном вкусе волховского снадобья.
Векша и Белоконь вели Кудеслава к избе, поддерживая его под локти; временами он чувствовал, что почти повисает на их руках; перед глазами плыли сумрачные прозрачные тени; а в ушах стояло надоедливое гудение, и бились, ворочались увязнувшие в этом хворостьном гуде отголоски чужих отзвучавших слов.
«…Лихоманка… И где он только подцепил об этой поре…»
«…Отведай… вместо сна…»
«…Не хочу, чтобы ты плыл… Это плавание добром не окончится…»
Истовые в своей заботе поводыри проволокли Мечника чуть ли не десяток шагов, прежде чем заметили его отчаянные попытки остановиться.
— Ну, чего? — хмуро спросил Белоконь.
— Это я тебя должен так спрашивать, — прохрипел Кудеслав, заглядывая ему в глаза. — Чего… Чего ты мне подсунул отраву вместо бодрящего зелья, а? И чего ты так не хочешь пускать меня на торг? Ну, ты не мнись, ты ответь!
Белоконь несколько мгновений молчал, гневливо раздувая ноздри. Потом он осторожно выпустил Мечников локоть, шагнул чуть в сторону и с силой хлестнул раскрытой ладонью по Векшиному лицу.
Ильменка не успела разжать пальцы и, падая под яростным ударом волхва,, потащила за собой Кудеслава, так что упали они оба. Впрочем, Векша мгновенно вскочила, Мечник же так и остался лежать: он запутался в покрывале. Волхв дождался, пока ильменка поднимется на ноги, и медленно занес руку для нового удара.
— Ты проболталась, стервь?! — страшно прохрипел он.
— Считай, что я. — Векша облизнула разбитую губу, насупилась, но глаза от бешеного хранильникова взгляда не отвела. — Моя вина. Бей еще.
Белоконь вдруг обмяк.
— Кабы побоями можно было хоть что-нибудь изменить — уж не сомневайся, всю шкуру бы с тебя схлестал. Ну, чего стоишь, ровно дубовое идолище?! Помоги поднять!
Подняли. Опять повели — только не туда, куда прежде.
Силящийся осознать происходящее Мечник вдруг сообразил, что волхв тащит его в проход меж избой да конским сараем. Векша было уперлась, но хранильник зашипел на нее хуже, чем способно шипеть растревоженное гадючье кубло:
- Предыдущая
- 39/90
- Следующая
