Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович - Страница 61
- Предыдущая
- 61/94
- Следующая
На миг-другой все замерли. А потом Мечник отвалился от косяка, тяжеловесно шагнул влево, в обход стола, царапая Чарусино лицо нехорошим изучающим прищуром. Дескать, неохота показывать сноровку на грузном пожилом мужике. Может, ты, златокузнец, одумаешься, сам выполнишь просьбу-то Корочунову?
Глядя вроде бы лишь на Чарусу, Мечник видел, как одинаково побледнели Векша и Мысь (даже при этаком, с позволения сказать, свете на скулах у каждой стало возможно пересчитать все до последней веснушки), как заерзал, растерянно завертел головой Жежень, явно не зная, что ему теперь надлежит: кидаться на оборону хозяина или принять сторону Корочуна…
Корочун, между прочим, даже не шевельнулся. Так и сидел с протянутой рукой, словно бы передразнивал давешнюю златокузнеческую бездвижность.
А вот Чаруса окончательно ожил. Шаркая под столом ногами в торопливых и безуспешных попытках встать, он выкрикнул визгливо:
— Ты, старче, никак во хмелю?! Аль белены обожрался?! — Златокузнец дергался, норовя обернуть лицо к волхву, однако взгляд его никак не желал оторваться от надвигающегося вятича. — Порядкуешь у чужого очага, ровно в собственном логове, шмаркатых девок посадил за честный гостевой стол… а теперь и того бо… хуж… Ай!
Гневная речь оборвалась каким-то непотребным писком, потому что Кудеславов меч внезапно рванулся на волю.
Нет, за себя бы Чаруса не испугался. Был он жаден и дошл, был он способен обвести вокруг пальца лучшего друга, что не раз и проделывал, а потому не имел друзей вовсе — ни лучших, никаких… Вот ворогов златокузнец нажил предостаточно, но даже у лютейшего из них и даже в разгар наилютейшей свары язык бы не повернулся назвать его трусом.
Напугало Чарусу то, что Кудеслав внезапно растерял всю свою нарочитую медлительность да схватился за оружие в тот самый миг, когда поравнялся с волхвом: получилось, вроде бы ручной Корочунов зверюга ни с того ни с сего собрался рубить самого хранильника.
Что ж, такой испуг достоин лишь уважения. Пожилой златокузнец сумел не только углядеть, но и как-то истолковать происходящее. Остальные же — кроме разве еще хранильника — не успели даже сообразить, что за серый холодный взблеск полыхнул в Мечниковой руке.
Крутнувшись на месте, Кудеслав чиркнул носком клинка по волкоголовому гвоздю — тому самому, что несколькими мгновеньями раньше привлек внимание вятича. Чиркнул и едва не вывихнул себе запястье: хрупкое на вид дерево неожиданно трудно уступило отточенному железу. И на удар отозвалось не деревянным треском, а мокрым хрустом, с каким рассаживается под оружным взмахом одетая плотью живая кость.
Только хруст этот дано было ощутить лишь самому Кудеславу. Именно ощутить — не слухом, а рукою, через звонко-упругий клинок. Потому что уши (и Кудеславовы, и прочих) наглухо законопатил ото всех иных звуков пронзительный отчаянный вопль.
Последний вопль души, разлучаемой с телом.
Рукоять завязшего в никчемном шпеньке меча рванулась из руки вятича (рванулась, однако не вырвалась), надрубленный гвоздь вспух огромной ржавою тенью, перед взором отшатнувшегося Кудеслава качнулось исковерканное смертной мукой лицо — человеческое либо почти такое же, как у человека…
В следующий миг тяжесть рушащегося на пол невесть чьего тела дернула оружную руку вятича вниз, и он снова чуть не упустил меч. Напрягшись до отчетливого хруста в спине, Кудеслав стряхнул с клинка воющую, дергающуюся тварь. Еще раз мелькнуло перед глазами ее лицо — безбородое, залитое кровью, с глубоко просеченным левым виском… Мечник вскинул роняющее темные капли оружие для нового удара — добивать раненного так человека не было бы нужды, но ЭТОГО… Пес знает, какие раны для ЭТОГО смертельны, а какие нет…
Свирепый порыв промозглого ветра хлестнул Кудеслава по глазам, вынудил зажмуриться и отвернуться. Это продолжалось крохотную долю мгновения: ветер сгинул так же внезапно, так же необъяснимо, как и поднялся. Но даже прежде, чем вятич снова обрел возможность смотреть и видеть, его меч врубился в распростертое на полу тело.
По тому, как железо входило в плоть, Кудеслав понял: эта самая плоть уже бездыханна. Так что первым делом он глянул не на ворога (тут уже можно было не торопиться), а на стену перед собою: цела ли?
Цела.
А тогда откуда же брался ветер в наглухо закупоренной избе?
Тихо ойкнула за Мечниковой спиною Векша (или Мысь — поди разбери на слух!). В ойканье этом звенел такой ни с чем не сравнимый ужас, что вятич поспешно обернулся. Лишь увидав, куда (а главное — КАК) смотрят сидящие за столом, он перевел взгляд на то, во что впилось сработанное Званом оружие. Нет, вятич не вскрикнул, не отшатнулся, однако скольких усилий стоило воину-ратоборцу его показное спокойствие — про то знал он один.
На полу перед Кудеславом валялась туша огромного грязно-рыжего волка. Не по-живому ощеренные клыки длиною с палец взрослого мужика, чрезмерно выпуклый, почти человеческий лоб, глубокая рубленая рана у левого глаза…
Новый вскрик за спиною оторвал Мечника от жуткого зрелища.
Воспользовавшись общим замешательством, Корочун вскочил на стол, с невероятной для его дряхлого тела прытью бросился к Чарусе и сорвал с него плетеное оголовье.
Златокузнец пронзительно ойкнул (наверное, вместе с узким шнурком лишился нескольких прядей волос)… и вдруг тяжко осел навзничь — едва ли не затылком в огонь.
— Вот он-то и постелил тебе уютное ложе в кузне, — угрюмо сказал волхв.
Жежень только вздохнул в ответ.
— Не вздыхай, ничего дурного с ним не станется. Денька за два отлежится, очухается и опять станет пить из тебя кровушку. — Корочун поправил на бездвижном златокузнеце укрывало и отошел от полатей.
Побродив немного вокруг очага, хранильник подсел к столу и принялся рассеянно вертеть в пальцах отнятое у Чарусы оголовье.
Стало тихо.
Мечник (только он и помогал волхву укладывать бесчувственного, прочие сидели как сидели, натужно приходя в себя) устроился верхом на скамье рядом с Векшей, и та немедленно уткнулась лицом в его плечо. Кудеслав шевельнулся было, пытаясь обернуться к ней — обнять, приласкать, успокоить, — но Горютина дочь крепко придержала его за локоть. Ей и так было хорошо.
Вертелся, вился ржавой змеею меж пальцами хранильника оголовный шнур. Приворотный оберег (только язык не без труда соглашался называть это оберегом). Чаровная вещь, удерживавшая Жеженева хозяина под нездешнею волей.
«Счастливы и мы, и Чаруса, что недолго ему выпало носить выворотнев подарочек, — сказал Корочун, когда они с Мечником волокли златокузнеца к полатям. — Протаскал бы он, дурень, на себе это оголовье ден двадцать…»
И что? Сам бы стал выворотнем?
Хранильник не договорил и впредь отвечать на подобные вопросы отказывался. Ладно, ему виднее.
А вот теперь, глядя на игру старческих пальцев с нездешним шнуром, Кудеслав опять припомнил стрелы волхва Белоконя. Стрелы, крашенные в цвет давней засохлой крови. Стрелы, которые летели точнехонько в цель, даже будучи выпущены в противоположную от нее сторону. И как Белоконь делал их, эти стрелы (по крайней мере одну из них). И невесть чье ржавое капище в горелом лесу. Неужели?..
— А что ты думаешь — ежели мудрец, так уж и… — Хранильник захлебнулся горьким смешком. — То-то и плохо, мил-друже, что чем могутнее разум, тем легче иному колдуну подмять его под себя. Ну, ладушки! — Он крепко прихлопнул ладонями по столу. — Дела, в общем, такие: выворотни — и кто там еще с ними? — забрали изделанное Чарусою да ушли. Хотят они златой конский череп водрузить в правильном месте в нужный им срок и сотворить обряд, открывающий путь с Нездешнего Края на Здешний Край. Что за место такое — то мне покуда неведомо, однако же к вечеру непременно дознаюсь. Срок их я уж давно исчислил: считая от нынешнего, еще двое на десять ден… — Корочунов рот мучительно искривился, будто бы дряхлый волхв побарывал мимолетную тошноту. — Вот… Сколько всего было нездешних — дело темное. К Чарусе ходили двое, на Идолов Холм — один, причем какой-то иной. И один выворотень остался надзирать за этой избой, тут и подох. А оставлены ли еще соглядатаи, каковы они числом и природою, каковы числом и природою те, что унесли Кость, — все это мне неведомо. Ведомо мне другое: ушедших нужно догнать. Изначальную Кость надобно либо отобрать, либо испортить — причем непременно успеть со всем этим до сотворения ржавыми зайдами их чародейственного обряда. Иначе…
- Предыдущая
- 61/94
- Следующая
