Малыш - Верн Жюль Габриэль - Страница 5

В голуэйской «Рэггид-скул» числилось около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати. По большей части это были или сироты, или дети, брошенные родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и порока, подобранные часто на улицах и дорогах, куда им, скорее всего, суждено было вернуться, повзрослев. Это были поистине отбросы общества, уже морально опустившиеся и обещавшие стать в недалеком будущем настоящими мерзавцами. Конечно, даже в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при должной заботе она, быть может, и раскрылась бы для добра… Однако для этого требовался совсем другой воспитатель, нежели бездушный манекен О’Бодкинс.

Наш Малыш был самым младшим в «Рэггидскул» – ему едва исполнилось четыре. Бедное дитя! Казалось, он родился с клеймом неудачника на лбу. Перенести все то, что он стерпел от Торнпипа, освободиться от своего мучителя благодаря нескольким добрым людям, встретившимся в Уэстпорте, – и лишь для того, чтобы стать одним из воспитанников «Рэггид-скул»! А когда он ее покинет, не будет ли дальше еще хуже?..

Конечно, священник, отнявший несчастного ребенка у негодяя кукольника, сделал это из лучших побуждений. Однако, несмотря на долгие розыски, выяснить происхождение ребенка так и не удалось. Тот помнил только одно: что жил раньше у какой-то злой женщины и что там была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла… Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого тоже никто не мог сказать.

С тех пор как его подобрали в Уэстпорте, ребенок находил приют то в одном, то в другом доме, живя где неделю, а где и две. Имя Малыш так за ним и осталось. Приход, однако, не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в городе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и спустя три месяца его пришлось отправить в «Рэггид-скул».

И вот уже девять месяцев Малыш находился на попечении полоумной старухи Крисс, бедного, покорного судьбе Грипа и О’Бодкинса, этой живой машины, регистрирующей приходы и расходы школы. Как ни странно, мальчик сумел устоять против многих гибельных влияний «Рэггид-скул». Его имя еще ни разу не значилось в большой директорской книге в рубриках, посвященных детским болезням, – иначе его дни были бы уже давно сочтены… и приведены к общему итогу – большой братской могиле, предназначенной всем голуэйским оборванцам.

Но если относительно здоровья Малыша можно было не бояться, то нельзя было сказать того же о его нравственном развитии. Сможет ли он устоять, находясь постоянно среди этих маленьких плутов и негодяев, родители большинства из которых сидели в тюрьме или даже были казнены за свои преступления?

Был между ними один, мать которого «мотала срок» на острове Норфолк в южных морях, а отец, приговоренный за убийство, был повешен в знаменитой Ньюгейтской тюрьме. Звали этого мальчика Каркер. Ему было всего двенадцать, но уже сейчас становилось ясно, что он пойдет по стопам родителей. Неудивительно, что среди сброда «Рэггид-скул» он пользовался большим авторитетом. Испорченный сам, он развращал других, имел почитателей и союзников, был главарем самых отъявленных злодеев, всегда готовый на какую-нибудь пакость в ожидании, когда же наконец школа выкинет его на большую дорогу и настанет время «настоящих» преступлений.

Малыш, стоит отметить, не питал к Каркеру ничего, кроме отвращения, хотя и смотрел на него во все глаза – ведь тот, посудите сами, был сыном висельника!

Вообще, такие школы для оборванцев ничуть не походили на современные учебные заведения и интернаты. Здесь солома заменяла детям постель, не требуя никаких забот, так как ее даже никогда не перетряхивали. Что касается столовой, то к чему она, когда пищей служат лишь хлебные корки и картофель, да и этого не всегда вдосталь?

Учебная часть находилась целиком в ведении О’Бодкинса. Он должен был учить детей чтению, письму и арифметике, но не нашлось бы и десяти его учеников, которые, пробыв несколько лет в школе, сумели бы прочесть хоть вывеску. Малыш же, хотя и был самым младшим, выделялся среди всех особой тягой к знаниям, за что, однако, на него сыпалось немало насмешек со стороны других учеников.

Нельзя сказать, чтобы воспитанники школы, плохо работая головой, честно трудились вместо этого руками. Собирать где попало все, чем можно топить печь зимой; выпрашивать себе одежду у добрых людей; сгребать навоз, чтобы потом продать его фермерам за несколько копперов (для этого дохода О’Бодкинс даже завел особую графу в своей тетради); рыться в кучах мусора на углах улиц, стараясь притом прийти раньше собак, а в случае чего вступить с ними отчаянную драку за добычу, – таковы были обыденные занятия детей. Игр, забав не существовало, если не считать за удовольствие царапать, щипать, кусать и колотить друг друга ногами и кулаками, не говоря уже о злых проделках, которые подстраивались несчастному Грипу. Притом бедный малый относился ко всему довольно равнодушно, что побуждало Каркера и других еще больше приставать к нему и преследовать его с особой жестокостью.

Единственной чистой комнатой в школе был кабинет директора, куда он, разумеется, никого не впускал. Зато охотно позволял своим ученикам шляться целыми днями по улицам и всегда с неудовольствием относился к их раннему, по его мнению, возвращению, объясняемому потребностью в пище и сне.

Как мы уже говорили, за свою сдержанность и хорошие задатки Малыш чаще других подвергался насмешкам и грубостям Каркера и его друзей. Но он никому не жаловался. Ах, как жаль, что он не был большим и сильным! С каким наслаждением он ответил бы ударом на удар, заставил бы уважать себя! И как же он злился от сознания своего бессилия!

Малыш реже всех выходил из школы, стараясь насладиться минутами покоя в отсутствие крикливой ватаги оборванцев. Он, может быть, оставался в проигрыше, так как лишал себя какого-нибудь огрызка, который можно было бы найти среди отбросов, или куска черствого пирога, купленного на собранную милостыню. Но Малышу противно было просить подаяния, бегать за экипажами в надежде получить монетку, а особенно – таскать что-нибудь потихоньку с лотков, чем не гнушались остальные. Нет, он предпочитал оставаться в школе с Грипом.

– Ты никуда не идешь? – спрашивал тот.

– Нет, Грип.

– Каркер тебя прибьет, если ты ничего сегодня не принесешь!

– Пусть бьет.

Грип испытывал симпатию к Малышу, и тот отвечал взаимностью.

Будучи довольно неглупым, умея читать и писать, Грип взялся учить младшего товарища всему, что знал сам. Вдобавок он знал много интересных историй и умел презабавно их рассказывать. И когда он смеялся, Малышу казалось, будто луч света вдруг разгонял мрак, царивший всегда в «Рэггид-скул».

Что особенно возмущало мальчика, так это злые шутки учеников над бедным Грипом, который, как мы уже говорили, относился к ним с философским спокойствием.

– Грип!.. – говорил иногда Малыш.

– Чего тебе?

– Каркер очень злой?

– Конечно… злой.

– Отчего ты его не бьешь?..

– Бить?..

– Да, и других тоже?..

Грип только пожимал плечами. – Разве ты не сильный, Грип?..

– Даже не знаю.

– Смотри, какие у тебя большие руки и ноги…

Грип и вправду был немалого роста, но тощ, как проволока.

– Так почему же, Грип, ты не поколотишь его?

– Да он того не стоит!

– Ах, если бы мне такие руки и ноги, как у тебя… – Лучше всего пользоваться ими для работы.

– Ты думаешь?

– Конечно.

– Ну, хорошо… Значит, будем работать… Попробуем!.. Давай?

И Грип соглашался.

Иногда они все же выходили вместе на улицу. Грип старался всегда брать с собой друга, когда отправлялся куда-нибудь по делам. Правда, Малыш был одет в ужасные лохмотья: брюки порваны, куртка протерта, кепка с дырой, на ногах – остатки ботинок с едва держащимися подошвами… Грип, впрочем, выглядел не лучше – как говорится, два сапога пара. В хорошую погоду было еще сносно, но в Северной Ирландии хорошая погода такое же редкое явление, как и сытный обед на столе. Поэтому им ничего не оставалось, кроме как бегать, чтобы немного согреться, в дождь и в снег, с посиневшими лицами и красными от ветра глазами, в промокших насквозь лохмотьях, – две жалкие фигурки, большая и маленькая, держащиеся за руки.