Вольно дворняге на звезды выть (СИ) - Чацкая Настя - Страница 30

Рыжий поднимает хмурый взгляд. Нехотя говорит:

— Не так давно Ли говорил мне, что Толстяк предложил ему бой.

От хлопка ладони по столу тишина кабинета вздрагивает.

— Вот сука! — Ругается Чжо редко. Раздражается тоже. И сейчас он раздражён. — А со мной об этом поговорить Ли не хотел? Какого хрена?

Рыжий тоже огрызается:

— Вот он у меня забыл спросить, говорить ему с тобой или нет. Типа я могу на него повлиять. Он воротит, что хочет, ты сам знаешь.

Чжо шумно вздыхает, видно, что считает про себя. Медленно, до пяти. Потом говорит уже спокойней:

— Ладно. Я разузнаю.

— У тебя, что ли, люди свои в Сиху?

— Сиху не такой уж большой район, — ворчит Чжо.

Ему не нравится, когда его недооценивают, несмотря на то, что сошка он реально мелкая. Обыкновенный частник, который решил наваривать деньги на чужих сломанных носах — их в Ханчжоу пруд пруди. Толстяк как раз один из таких вот грязнуль — прохавал, что в районе Сиху ещё нет предприятий, где мажоры могли бы смотреть, как дерутся молодые парни с горячею, буйною кровью.

Однажды таким же образом в районе Шанчень появилась Клетка, и тут уже математика — простая до боли: если ты первый, тебе повезёт. Толстяку как раз повезло.

Грязнее организации нелегальных подпольных боёв, наверно, только продажа разбадяженной наркоты, но из всех самых грязных частников Чжо играет чище всего.

Поэтому Рыжий здесь.

— Не знаю, есть смысл искать его или нет, — говорит он.

— Не собираюсь я искать твоего дружка. — Чжо поднимается со своего места и привычным жестом поправляет бейсболку. Потом лезет в сейф. — Толстяк что-то задумал. Вот в этом я покопаюсь.

Рыжий не хочет вникать, но зачем-то спрашивает:

— В смысле?

— Помнишь Гао?

Этих гондонов сложно забыть. Гао с Рыжим останутся навсегда, спасибо разорванной нижней губе.

— Н-да, глупый вопрос, — добавляет Чжо, прежде чем Рыжий успевает съязвить «нет» в ответ. — Ну, для информации, оба Гао сейчас работают на Толстяка.

Рыжий морщится. Кивает:

— Не удивительно. Ты ж попёр их отсюда.

— Потому что мне здесь не нужно говно вроде них. — Чжо бросает короткий взгляд через плечо. — Никому не нужно, поверь мне.

Поверить реально просто, потому что братья Гао — два отбитых идиота. Всегда было слишком просто уложить их на лопатки, слишком просто напинать в грудину. Так происходит, если боец не думает, как ударить, а просто злится. Двое озлобленных животных опасны, если ты немощь, которая не знает, как себя защитить. Для человека, который контролирует себя, озлобленные животные — предсказуемая машина.

Пока они не нападают сзади и не вгоняют тебе доску с гвоздями в затылок.

— Толстяк прекрасно знал, что Гао работали со мной. Знал, что Ли — мой боец, — отстранённо продолжает Чжо, перебирая свои бумажки. — И предложил ему бой. Понимаешь, какое происходит дерьмо?

Рыжий понимает.

Он понимает, что настолько зарылся в свою собственную жизнь, что упустил из виду Ли. Ли, которого считал своим единственным другом последние несколько лет.

Он, блядь, даже толком не выслушал, когда Ли рассказывал о Толстяке и бое. Он даже не выслушал. Был слишком занят мыслями о Хэ Тяне, о матери, о школе, о заднице, в которую скатывается его жизнь: ему было, о чём подумать, и времени для Ли в этом плотном графике просто не хватило. Вот, какой из Рыжего друг. Вот, блядь, какой охуенный друг.

После драки кулаками не машут, но он поднимается со стула и говорит:

— Мне насрать, какие тёрки у вас с Толстяком. Район на район, Сиху на Шанчень, я всё понимаю. Можете хуями мериться, сколько душе угодно, но если из-за этого Ли окажется в хреновой ситуации, я не посмотрю, что ты мне деньги платишь, Чжо.

Чжо на несколько секунд застывает, потом отворачивается от сейфа и бросает на Рыжего сложный взгляд. Он мог бы отшутиться, мог бы, как обычно, дурака свалять, мол, сколько тебе лет, сыночка, молоко с губ оботри, но он говорит:

— Я тебе не враг.

Конечно. Никто никому не враг. Все тут друзья друг другу.

Рыжий фыркает и молча разворачивается, молча идёт к двери. «Секьюрити» тоже молчит: только дышит шумно, как бульдог.

— День рождения? — тупо переспрашивает Рыжий.

Йонг смотрит на него, как на идиота. Рыжий действительно выглядит, как идиот — в систему его понимания не сразу усваивается мысль, что Хэ Тянь — живой человек, который однажды появился на свет, что у него вообще может быть день рождения.

— Когда?

— В понедельник, — осуждающе отвечает Йонг.

Он смотрит с таким выражением, как будто Рыжий должен был знать заранее, но мажорчик и в этом его подставил. Кто вообще знал, что он родился в ноябре. Рыжий предпочитал думать, что он возник из воздуха в месте сосредоточения мажорского благополучия, понтовых костюмов и золотых ролексов. Как миражи, возникающие в аномальных зонах. Только в каком-нибудь брендовом бутике или типа того.

— Нужно решить, что мы подарим ему!

Ван уже переполнена инициативы: её глаза горят так же, как сияет на прохладном солнце кошка-блестяшка. Рыжий невольно думает: кому нужно было продать душу, чтобы весь долбаный мир по тебе с ума сходил?

— У меня уже есть подарок, — заявляет Йонг, складывая руки на груди так, что принт «Кланяйтесь Королю Мира» слегка сминается. — В отличие от некоторых, я не забываю про дни рождения своих друзей.

— Я уверена, он не забыл. Просто вылетело из головы.

— Да он даже не знал, посмотри на него.

Ван смотрит. Рыжий переводит на неё тяжёлый взгляд, молча жуёт сэндвич.

— Даже если не знал, теперь знает, — говорит она, обращаясь к Йонгу. — Думаю, они сами решат этот вопрос.

— Какой вопрос? — раздаётся сбоку, и Йонг, как ужаленный, взвивается со своего места.

— Хэ Тянь! — вопит он. — Привет.

Рыжий чувствует перебой в груди и, почти сразу же, руки, накрывшие и слегка сжавшие его плечи. Понимает, что сэндвич в ту же секунду теряет всякий вкус. Дебильное свойство Хэ Тяня — стоит ему прикоснуться, и всё остальное, существующее в мире, отключается. Будто лампочка разбивается, и становится темно.

— Привет, — говорит он и выпускает плечи Рыжего, слегка сжав напоследок пальцы. Садится рядом. Запах чайного дерева тут же накрывает мягкой волной. — О чём речь?

Рыжий прочищает горло.

Не двигается, упрямо продолжает жевать, понимает, что не может заставить себя сделать глоток. Краем уха прислушивается к лихорадочному трындежу Йонга («один мой друг, у него небольшие проблемы, но… он решит все свои вопросы, да я просто… рассказывал о своём друге…»), краем глаза наблюдает за Хэ Тянем, который уже расположился на лавочке, откинувшись на спинку и привычно закинув на неё руки так, что одна рука оказывается прямо за напряженными лопатками Рыжего. Стоит только откинуться назад — и почувствуешь тепло.

Но назад он не откидывается. Сейчас даже голову повернуть — испытание.

Хотя, враньё.

Самым сложным было посмотреть Хэ Тяню в глаза в понедельник, после того, как в субботу ночью Рыжему снова снесло башку в его дурацкой студии. Он скоро действительно возненавидит это место. Оно разрывает его в клочья, оно заводит его в дебри, из которых однажды просто не получится выйти.

На целую субботу и воскресенье Хэ Тянь даёт Рыжему тайм-аут: не звонит, не пишет и не приходит в «Тао-Тао». Понимает, видать, что если не даст, всё может развалиться. Всё, что он настолько кропотливо создавал: как верблюды, вырезанные в песчинке, как пирамиды в игольном ушке. Одно неосторожное движение — и всё развалится.

В понедельник он дожидается Рыжего перед входом на школьный двор, ловит его взгляд и ничего не говорит, улыбается краем рта. Нервяк тут же отпускает, как будто Рыжий ждал чего-то другого. Например — жгучей насмешки или тычка носом: что, запал на меня? Что, сегодня тоже хочешь меня засосать?

Он ничего не может с собой поделать: ждёт этого от людей, от каждого человека нужно ждать подставы, чтобы потом не было так больно и сильно и неожиданно и со всего маху — в дыхалку. Нужно быть готовым к худшему просто для того, чтобы устоять на ногах, когда ударит. И если бы Хэ Тянь сказал хотя бы что-то из этого, Рыжий бы ему вмазал. Рыжему было бы плевать, что будет дальше, что он теряет, а что — нет. Он бы просто ебанул ему в рожу.