Начало легенды
(Рассказы) - Сергиевич Дмитрий Григорьевич - Страница 3

Мартын стал рассказывать, что теперь он завуч в средней школе, что жизнью доволен, так как не ставил перед собой неосуществимых задач.

— Я делаю свое дело, которое мне нравится. Ученики меня любят. И я люблю свой край, своих земляков! Не знаю, что еще нужно для счастья!..

Мне хотелось сказать, что для счастья порою нужно очень немногое, что человека может утешить самая незначительная вещь, какой-либо пустячок и что вообще в мире нет какого-то определенного эталона счастья. Но тут нам предстояло перейти по узкой и шаткой кладке через ручей и, конечно же, надо было сосредоточить все внимание на переправе.

За ручьем высилась каменная ограда. Через раскрытую калитку мы вошли в тенистый парк. Здесь на полянке, окруженной густым малинником, лежал большой камень, обомшелый, вросший в землю, очень похожий на мельничный жернов.

Мартын остановился.

— Камень любви — так его здесь называют…

Присев на краешек — ходьба, видимо, утомила его, — он достал пачку папирос.

— Закурим, Нестор! — строгая почтительность на его лице вдруг сменилась разудалой усмешкой. — И воскурим, как говорится, фимиам древнейшей из наук — Истории! Еще люди не помышляли о письменности, больше того — они еще не умели говорить, но они уже знали Историю, — они помнили вчерашний день!

Мартын входил в свою стихию. Еще студентом он как-то высказал мысль, что история — это отнюдь не застывший, подобно вулканической лаве, а вечно горючий материал.

— Вот камень. Я сижу на нем. Может, так же сидел на нем Самозванец, ожидая Марину Мнишек. Ты ведь знаешь, здесь лет четыреста назад жили князья Вишневецкие. И вал, и руины замка, и ров, которым был обведен замок, — все это можно еще разглядеть и теперь в колхозном саду…

Да, мне было известно и раньше о князьях Вишневецких, владевших когда-то этими землями, но вот о Камне любви и пребывании здесь Лжедмитрия слышать не доводилось. А ведь возможно, что беглый чернец из Чудова монастыря, прежде чем добраться до хором польских королей, прошел и через дворню Вишневецкого…

После небольшой дискуссии о происхождении камня, которая велась уже по дороге, мы зашли в квартиру Мартына. Пока я рассматривал какую-то книгу, на столе появился графин с вишневой настойкой, огурцы, помидоры и прочая снедь, собранная на скорую руку. Мы сели и выпили по чарке за встречу, за доброе здоровье. Закусили, и я вновь, чтобы раззадорить Мартына, завел разговор о камне.

— Хорошо, — сказал он, — если ты так равнодушен к старине, если тебя не очень-то волнуют народные предания, я расскажу историю новейшего времени…

Глубоко затянувшись и окутав себя облаком дыма, мой друг продолжал:

— Здесь, в этой самой школе, где я теперь преподаю, работала до войны учительницей немецкого языка Люцина Залевская. Что это была за дивчина! Мы, молодые учителя, заброшенные в своих глухих деревеньках, с нетерпением ждали конца четвертей, чтобы, приехав на конференцию, увидеть ее, поговорить с ней, заполучить хотя бы одну ее улыбку…

— Скажи, — прервал я Мартына, — Лесей ее не звали?

— Нет, ее имя Люцина. Я не помню, чтобы кто-либо называл ее иначе. Но, — мой друг лукаво подмигнул, — может, для тебя она сделала исключение и назвалась Лесей, поскольку в те годы был ты парень что надо? Если хочешь, перемена имен в молодости — обычное дело. Ну да ладно! Так вот, когда я ушел на войну, она оставалась здесь. Выходя с группой солдат из окружения, пробираясь к своим, я встретился с партизанами. Встретился и остался с ними. Где ни воевать — лишь бы только была возможность бить врага смертным боем! У нас таких возможностей хватало, хотя и самим часто приходилось глядеть в лицо гибели. Особенно ожесточился на нас штурмбанфюрер Кольвиц, командир эсэсовского батальона. Да только ли против нас! На каждую нашу вылазку он отвечал жесточайшими репрессиями против мирного населения. Естественно, палач и убийца неповинных людей был приговорен нашим штабом к уничтожению. Должно быть, он это чувствовал, — никогда и нигде Кольвиц не появлялся один, всегда за ним шествовала охрана из двух-трех эсэсовцев. Если же выезжал куда-либо — поднимал с собой чуть ли не целую роту. Ну, не буду говорить о том, как возненавидел я Люцину, когда узнал, что она состоит на службе у фашистов. Возненавидел до определенного дня и часа, когда мне было поручено тайно передать ей некую кадушечку с медом. Ненависть уступила место восхищению ее выдержкой, ее отчаянной отвагой.

Она работала переводчицей в комендатуре. Никогда не забуду моей первой встречи с ней в занятом врагами городке. Одетый, как простой крестьянин, я приехал на убогой клячонке в воскресенье на рынок, с кое-каким товаром — птичьей живностью, яйцами, картофелем и прочим. Рынки в ту пору — шел второй год войны — были не слишком богатые, и я боялся, как бы мне не пришлось все распродать, прежде чем придет моя дорогая покупательница. На тот случай, если она запоздает, я решил заламывать непомерно высокую цену. Однако ждать не пришлось. Люцина появилась на базаре, едва я успел повесить на шею лошади торбу с овсом. Она прошла сначала по рядам, где продавалось молоко, творог, сметана и другая мелочь, а потом направилась к возам, прицениваясь к картофелю. Рядом с ней шла пожилая женщина.

Не скажу, узнала ли она меня как Мартына Шалиму или нет. Был я тогда весь обросший, в рваной поддевке, в какой-то немыслимой фуражке — куда там, совсем далеко не тот франтовато одетый кавалер, который увивался около нее наперебой с другими поклонниками. Но то, что я, посланный партизанами человек, с которым ей предстояло встретиться, определила сразу Она ласково потрепала моего конька по холке как старого знакомца.

— Почем картофель, хозяин? — внимательно и бесстрастно взглянула Люцина в мои глаза.

Я назвал условленную цену.

— Дешевле нельзя? — спросила она, как и следовало в «спектакле».

— Никак нельзя, мадамочка! Дорога у меня не близкая, овес нынче дорог, — деньги, ой как нужны!

— Возьмем, мама?

— Да пусть мешок-то развяжет, торговец называется! — с обидным недоверием глянула на меня ее мать. — Может, там не картошка, а гнилье!

— Что вы, уважаемая! У нас без обмана! — ответил я радушно и с превеликой готовностью бросился развязывать мешки.

— Бульбочка — одно залюбование! Из ранних сортов! Прошу вас, возьмите в свои белые ручки, пощупайте, какая она ядреная!

И Люцина, и мать ее взяли по картофелине, оценивающе подержали на ладонях.

— Сама во рту рассыпается! — рьяно нахваливал я свой товар, что, как и предыдущая реплика, уже не входило в мою «роль», и это вызвало у Людины досадливую морщинку над переносьем.

— Ладно уж! Хватит рассыпаться! Картошку берем! Везите мешки ко мне домой!

Меня ничуть не удивил ее приказной тон — так и должна была командовать «продажная душа», как я называл ее мысленно днем раньше. Теперь же я вез два мешка картофеля к ней на квартиру, то и дело поглядывая на нее с восхищением.

Ах, друже, дорогой мой Нестор-летописец! Если бы ты видел Люцину в те годы! Есть такие девушки и женщины, которые вызывают всеобщее поклонение. Люцина была из их числа. Вся она так и лучилась обаянием. Однако же я не строил воздушных замков. Я рассуждал примерно так: тебе, Мартын, она никогда не достанется. Ты слишком неказист для нее. Будь же доволен малым: ее улыбкой, приветливым словом. Ну, а в тот час встречи у меня была только одна думка: наилучшим образом выполнить свое задание.

Я оставил у Люцины весь свой товар — картошку, двух гусей, корзинку яиц и, разумеется, то, ради чего была задумана поездка, — кадушечку меда с двойным дном. Впрочем, значительно позже я узнал про двойное дно. Было такое железное правило у подпольщиков и партизан: раз тебе не говорят, значит, и спрашивать не след.

Примерно о той поре немцам давала концерт какая-то залетевшая сюда их театральная дива. В первом ряду колхозного клуба, несколько на отшибе от остальной публики, сидел Кольвиц с Люциной. Эсэсовец довольно долго осаждал ее нежными чувствами. Она ему нравилась. Он объяснился ей в любви, больше того — предложил ей руку и сердце. В тяжелом и сложном положении очутилась Люцина. Разве она могла отвергнуть его ухаживания? Это означало по меньшей мере оставить службу в комендатуре, иными слонами, нарушить приказ партизанского командования, самовольно прервать выполнение ответственного задания. На первых порах ее спасало то, что эсэсовец больше дорожил карьерой, чем любовью. Люцина знала, что он побаивался своих недоброжелателей, которые следили за каждым его неосторожным шагом. Роман с переводчицей мог оказаться серьезным препятствием на пути к повышению в чине и должности. Однако он был так очарован Люциной, что терял голову. И на том вечере он мало слушал, что вытворяли на сцене заезжая актерка и ее партнеры. Вихлявая красота ее, пышность и мишура сценических нарядов — все это не шло ни в какое сравнение со строгой простотой и скромностью Люцины. Майор то и дело склонялся к ней и нашептывал всего лишь одну фразу: