По следу
(Рассказы) - Линьков Лев Александрович - Страница 7

Лошади все ещё волновались, но послушались команды и взяли шаг.

— Коней береги, — посоветовал Дед Кузнецову. — Тигры очень до них охочи. У нас в позапрошлом году самец с самкой трёх коней в одну ночь загрызли.

…На место прибыли на десятые сутки к вечеру. Дед вывел отряд по Золотой пади прямо к старому пограничному кордону. Кузнецов сказал, что кордон теперь будет называться заставой.

— А почему этот овраг зовут «Золотым»? — спросил он, разглядывая извлечённую из походной сумки карту-двухвёрстку.

— Не овраг — падь, — поправил Фёдор Иванович, — Золото тут раньше казаки мыли.

— Отлично! Богатое, значит, место. А речка как называется? — командир указал на текущую по дну пади шумливую незамерзающую речку.

— Тоже Золотая.

— Ну, значит, и заставу так назовём…

Речка, давшая, таким образом, название заставе, быстрым, озорным ручьём появлялась в отрогах приграничного хребта, причудливо крутилась между сопками и, перерезав заболоченную низину, впадала в большое озеро.

Застава помещалась в верхнем течении речки, где ширина её не превышала и трёх сажен. В обрамлённые снегом воды смотрелись низкорослые дубы с уцелевшими кое-где ржавыми листьями, клёны, длинные и корявые дикие яблони, насторожившиеся ели.

Заставу — низкий, вытянутый в длину бревенчатый дом — окружало несколько приземистых хибарок.

— Это конюшня, это баня, а то склад, — пояснил Дед.

— Была когда-то конюшня, — мрачно изрёк командир, осматривая полуразвалившееся строение.

— Руки приложить придётся, — подтвердил Фёдор Иванович, — зато дом крепкий. Мы в двадцать первом году тут месяца два стояли.

«Крепкий дом» оказался не в лучшем состоянии, чем конюшня: стёкла в окнах выбиты, двери сорваны с петель, печка сломана. Однако выбирать было не из чего, и, заткнув окна мешками и еловыми ветками, пограничники легли спать.

— Золото, одним словом, — пошутил красноармеец Панюшкин, располагаясь с товарищами на запорошённом снегом полу.

Кузнецов напомнил, чтобы никто не вздумал петь или зажигать спичек (поблизости могли быть бандиты), и назначил четверых бойцов, из тех, что потеплее одеты, часовыми.

— Пойдём, Фёдор Иванович, побеседуем, — сказал он Деду, сделав все нужные распоряжения.

Они вышли на свежий воздух. С трёх сторон к заставе подступала тайга. Щетинистые тёмносизые сопки высились вокруг. Золотая падь шла перпендикулярно границе, ветры настойчиво дули вдоль неё, будто в гигантской трубе, отчего снега тут было совсем мало.

— Мороз завтра ударит, — сказал Дед, посмотрев на помутневшую луну, окружённую светлыми кольцами.

— А как насчёт живности? — поёживаясь от холода, тихо спросил Кузнецов. — Людям кушать надо будет, а на губернию расчёт пока плохой.

— Кабанов пропасть, самая лучшая пища. Только учти, что на старого секача-самца идти опасно: промахнёшься — задерёт; охоться на самок и на молодых. Зимой ищи их в кедровнике, летом в падях, а осенью под дубами — охочи они до желудей.

Командир промолчал, вглядываясь в скрадываемые сумраком мохнатые горбатые сопки. Фёдор Иванович глянул сбоку на молодое лицо чекиста: русая прядь волос выбилась из-под козырька на самые брови, светлосерые глаза сосредоточенно серьёзны, над юношески пухлой верхней губой едва-едва пробиваются усики.

— Давненько воюешь?

— С восемнадцатого.

— А с пулей где поцеловался? — Федор Иванович ещё в первую встречу заметил на шее Кузнецова яркорозовую полосу.

— Под Одессой. Я служил у Котовского.

— Геройский, сказывают, человек! — восхищённо произнёс Дед.

— Редкостный! — Глаза Кузнецова потеплели при напоминании о любимом комбриге. — Мы вместе с ним на Днестр вышли, на границу.

— Каким же путём тебя к нам закинуло? — полюбопытствовал Дед. — Командировали?

— Сам попросился. «Владивосток далеко, но, ведь, это город-то нашенский»! — улыбнулся Кузнецов. — Я как услыхал, что Владимир Ильич это сказал, так покоя лишился: поеду— и баста!

— Неужели ты Ленина видел? — восхищённо спросил Кротенков.

— Как тебя. Двадцатого ноября прошлого года на пленуме Московского Совета, Я тогда учился в школе ВЦИК.

— Ильич знает, что означает для России Дальний Восток! — с гордостью сказал Дед. — Неспроста японцы с американцами, словно медведи на мёд, зарились на наши края, а как только Ильич послал под Пермь товарища Сталина — тут Колчаку крышка. Мы здесь, по силе возможности, тоже помогли самураям пятки смазать.

Ничто не могло лучше расположить Фёдора Ивановича к пограничнику, как известие, что тот самолично пожелал служить в Приморье. Кажется, если была бы возможность, Фёдор Иванович уговорил бы приехать сюда целый миллион человек. Конечно, не из таких, кто ищет лёгкой жизни, а жадных до труда — шахтёров, слесарей, пахарей. Да что миллион! Прикатили бы все десять, для всех десяти найдётся место и работа.

Дед размечтался. Он уже видел мысленно, как эти жадные до труда люди навезли сюда машин, весело корчуют тайгу, рубят русские избы, командуют реками и, конечно, закладывают новые шахты. В Сучане каждый бы шахтёр на время потеснился — пустил бы в свою хату хоть десять человек: «Милости просим, располагайтесь, как дома!..»

— Сегодня, наверное, всё спокойно обойдётся? — прервал Кузнецов радужные мечты Деда.

— Как сказать, не зарекайся, — откликнулся Фёдор Иванович. — Назаров должен быть тут поблизости.

Назаров, бывший полковник царской армии, после разгрома интервентов организовал крупную банду, которая рыскала где-то в этих местах, нападая на редкие сёла и красноармейские отряды.

— Завтра уезжаешь, значит? — спросил вдруг Кузнецов.

— Завтра, думаю, — нехотя ответил Фёдор Иванович.

— Ну, ну, — протянул Кузнецов. Он ничего не сказал больше, но Дед понял, что пограничнику не хочется так скоро расставаться с ним.

— Заждались меня в Сучане, — словно извиняясь, сказал Фёдор Иванович, — отдохну малость, да и уголёк рубать пора…

Однако вышло так, что Кротенков не уехал в Сучан ни завтра, ни через неделю. Утром он направился с Кузнецовым и двумя бойцами по участку показать им, где проходит линия границы.

На луках сёдел лежали стволы винтовок. Спускаясь с сопок, кони прибавили шагу, и было слышно, как поёкивают их селезёнки. Ветер переменился и дул теперь с северо-запада. Заметно похолодало. Над речкой стоял туман.

— Столбы придётся ставить, — Дед показал на замшелый камень, служивший пограничным знаком.

— С гербом советским, — добавил Кузнецов.

На сопке Кабаньей — вершина её совсем голая, похожая на вздёрнутую кверху кабанью морду, — их обстреляли с маньчжурской стороны.

— Вот окаянная сила! — зло пробормотал Дед, когда напуганные выстрелами кони вынесли их на соседний холм. — Первым нас Назаров увидел…

Ночью на заставе никто не ложился. Кузнецов придирчиво осмотрел у бойцов оружие и приказал не смыкать глаз.

Часовые охраняли заставу со всех сторон, но Назаров так и не появился.

Фёдор Иванович не рискнул даже заикнуться о своём отъезде, а Кузнецов и не намекнул об этом.

Кроме того, надо было помочь пограничникам советом: как поскорее и лучше отремонтировать заставу, где удачливее охота на кабанов, в каком месте выгоднее отрыть окопы на случай нападения бандитов.

Словом, Дед задержался.

А вскоре начались чрезвычайные происшествия, как их назвал командир.

Двадцать восьмого февраля пограничник Панюшкин задержал на границе сразу трёх контрабандистов. Они направлялись в Маньчжурию с тюками, набитыми шкурками соболя и рогами пятнистых оленей — пантами.

Контрабандисты настолько привыкли к тому, что за последние годы граница не охранялась, что шли, совершенно не таясь. Они предложили Панюшкину десять шкурок соболя и были поражены, что боец, отказавшись от взятки, привёл их на заставу.

Первого марта пограничники Голубев и Рябов вступили в перестрелку с десятком назаровцев и отогнали их от границы. Видимо, узнав о появлении на кордоне чекистов, Назаров прощупывал их силы.