Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 51

Не отрывая глаз от стереотрубы, капитан Сиверцев диктует телефонисту цифры. Телефонист передает цифры на батарею. Батарея находится в шести километрах позади НП — в лесу. Орудия отвечают глухим, отрывистым, как слово «да», выстрелом. Через несколько секунд с раздирающим душу шелестом пролетает снаряд.

В расположении немцев подымается в воздух черный сугроб земли. Звук разрыва доносится только тогда, когда дымящаяся куча медленно опадающих обломков исчезает из поля зрения.

В блиндаже сыро, как в погребе, и тесно. В амбразуры невооруженным глазом видны немецкие окопы, зыбкая пыль от пулеметных очередей.

Капитану Сиверцеву на вид лет сорок. У него сухое лицо, одет он со строгой щеголеватостью кадрового командира.

На наблюдательном пункте, который находится от немцев в семистах метрах, он расположился с удобствами. Нары накрыты теплым одеялом, в изголовье толстая белая подушка. На фанерной доске бритвенный прибор, зеркало, большой синий чайник с квасом.

Это неважно, что за двое суток капитан только один раз прилег. Важно то, что здесь, в семистах метрах от немцев, более уютно, чем на КП, — далеко, там, позади, на опушке леса.

За двое суток беспрерывного наблюдения капитан засек огневые точки на переднем крае противника. И теперь, называя сухие цифры, он давит зарывшихся в складках нашей земли немцев.

Самое трудное впереди. Предстоит дуэль с немецкой тяжелой батареей, которая сейчас молчит.

Эта немецкая батарея пристреляна по собственному переднему краю. Когда наша пехота прорвет укрепления, немецкая тяжелая батарея постарается накрыть нашу пехоту. Этот маневр оборонительного огня является одной из разгаданных особенностей тактики немецкой обороны.

В момент штурма, когда неминуемо заговорит немецкая батарея, ее нужно разбить.

От исхода поединка зависит во многом исход операции.

Когда капитан отводит лицо от стереотрубы, чтобы дать передохнуть воспаленным от напряжения глазам, сидящие у стены бойцы взвода управления вскакивают и вытягиваются. Капитан снова обращает усталое лицо к стеклам. Бойцы медленно садятся, не сводя настороженного взгляда со спины капитана.

Бойцы знают — командир придирчив. Но зато он никогда не пытался внушить симпатию к себе мнимо-добродушной веселостью или той ложной проницательностью, когда, спрашивая бойца, делают вид, будто наперед знают, что боец ответит. Жестокие прямые слова свойственны капитану.

Вчера утром, когда, лежа на нарах, он отдыхал, разведчики привели в блиндаж пожилую женщину. Она плакала, хватала, бойцов за плечи и все спрашивала: действительно ли они русские? Она казалась помешанной.

Капитан спросил женщину, что она делала в лесу. Женщина сказала:

— У меня в доме немецкие офицеры живут. Они очень землянику любят. Я каждый день хожу для них ягоды собирать. А если приношу мало, они меня по голове кинжалами в чехлах бьют. И всю мне память отшибли, от этого я стала глупая и заблудилась.

Капитан подвел женщину к стереотрубе. Насел стереотрубу на деревню и просил женщину указать, где ее дом. Женщина, глядя в трубу, испуганно воскликнула:

— Вон тот, меж двух тополей, которые в грачиных гнездах!

Капитан на секунду припал к трубе, потом подал команду:

— Правее ноль шестнадцать, два снаряда фугасными, второе орудие — огонь!

Когда взрывы смолкли, капитан попросил женщину снова посмотреть в трубу.

Женщина наклонилась… и вдруг бросилась на капитана и стала кричать на него, размахивая кулаками, и рвать на себе волосы.

Капитан стоял, вытянувшись, с бледным лицом и заслонял левой рукой простреленную руку, чтобы женщина не ушибла ее. Потом капитан повернулся к бойцу; указывая на женщину, брезгливо сказал:

— Отведите ее в Бугаево, что ли. Скажите, в сельсовете пусть устроят. Ей теперь жить негде.

И боец увел кричащую женщину.

Вечером эта женщина снова пришла к капитану. Она подошла к нему и сказала тихо:

— Вы простите меня, товарищ, я просто была какая-то ненормальная.

Капитан сказал тоже тихо:

— Я понимаю вас.

Потом женщина поставила на пол крынку с земляникой и сказала:

— Вот, может, покушаете?

И объяснила:

— Я почему на вас так кричала, вы думаете, хату жалко? — И совсем тихо сказала: — У меня дочка там оставалась. Ниной ее звали.

Все молчали. Женщина поправила платок; потом молча попрощалась со всеми за руку и ушла.

А земляника в кринке еще долго стояла в блиндаже, и на эту кринку бойцы смотрели так, как смотрят верующие на икону.

…Всю ночь шел дождь. А дождь ведь тоску нагоняет. Капитан сидел на нарах, баюкал раненую руку и все курил. Бойцы тоже не спали и тоже курили. И они знали, что у капитана не так болит рука, как сердце. И бойцы ждали рассвета, потому что с рассветом должно было начаться наступление.

На рассвете немцы стали бить из минометов по высотке, где был расположен наблюдательный пункт. Они решили выбить во что бы то ни стало сначала глаза у русской батареи.

Немцы очень спешили. Они открыли огонь сразу из трех минометных батарей.

Но капитан не обращал внимания на огонь минометов. Он сидел на складном стуле, отвернувшись от стереотрубы, и, склонив голову, перебирал холодные, обескровленные пальцы правой руки левой рукой. Капитан ждал.

В 7.10 начался штурм.

Поблескивая потертыми, как лемехи на плугах, траками, качаясь на рытвинах, поползли танки. За ними катились серые кричащие волны пехоты. Как черные лезвия, пронеслись над передним краем немцев наши штурмовики.

Капитан сидел, склонив голову, и, казалось, только прислушивался к биению своего сердца. Капитан сосредоточенно ждал того острого мгновения, когда от него — только от него одного! — будет зависеть все это огромное живое движение боя.

За кровь падающих бойцов, этих танкистов, полуоглохших от бешеного колокольного звона брони, по которой колотили немецкие снаряды, за всю кровь и скорбь разгневанной родины и даже за этот кувшин с земляникой — за все должен ответить он. Или он выиграет поединок, или те, кто атакует сейчас врага, добывая свою родную землю, в то мгновение, когда радостное слово «победа» еще не отлетит с их губ, будут накрыты огнем грозно притаившейся сейчас батареи.

Раздался глухой удар. Капитан выпрямился, мельком бросил взгляд на часы — 7.30. Капитан встал, вынул папиросу, помял пальцами табак, дунул в мундштук. Движения его были замедленны — он отсчитывал секунды полета снаряда.

Лопающийся взрыв потряс почву. Ветер разрыва донесся сюда тугой, душной волной. Ветер, ушибающий насмерть, крутящий стальные осколки, словно черные, осенние листья.

Это был пристрелочный выстрел. За ним последует второй и даже, может быть, третий.

В интервалах между выстрелами, пощелкивая линейками, наклоняясь над таблицами, немецкие офицеры будут сверять свои данные с данными звукометрической станции. Они самоуверенны и методичны, эти сволочи. Они любят жрать русскую землянику, они предусмотрительно надевают на клинок ножны и только после этого лупят по голове. О, у них методика во всем!

Раздался первый, черновой залп.

Капитан, наклонившись к телефонисту, слушал донесения передовых разведывательных постов и кивал головой. Зажав коленями коробок, он чиркнул спичкой и прикурил.

Прозвучал второй залп.

С батареи донесли, что снаряд разорвался в расположении тракторов. Одна машина выведена из строя.

Трое бойцов взвода управления стояли навытяжку у стен блиндажа и с укором смотрели на командира, недоумевая, почему он до сих пор еще не открывает огня.

Капитан встал, прошелся по блиндажу, продолжая слушать донесения разведчиков. Почти все было ясно. Не хватало только одного показания. Капитан ждал. Он был спокоен. Он встал. Прошелся по блиндажу Наклонился над кувшином с земляникой, взял горсть ягод и стал машинально есть.

Раздался третий залп.

С батареи сообщили, что у одного орудия перебито колесо. Орудие осело набок, но огонь еще можно вести. И почти тотчас с переднего поста сообщили о всех недостающих данных.