Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 15

— Непогрешим я! Непогрешим!..

Сошли последние остатки снега. Рыхлая почва благоухала весенним ароматом. Прямо видимо набухали липкие кленовые почки. В окружных садах горели костры, очищающие землю предвестники стремительно приближавшейся весны.

Мирьям, проболевшая почти всю зиму, полная неясных ощущений, ходила по знакомым местам. Заглядывала с улицы в дедушкину мастерскую, бродила по мрачным подвальным переходам, где в конце концов всегда оказывалась возле двери с приставленной к ней лестницей.

Однажды утром, когда светило яркое весеннее солнце и бабушка пребывала в похмелье, пришел Таавет. После короткого разговора, который произошел между ними, бабушка, подавая внучке ключи от садовой калитки, сказала:

— Пусть господин Таавет возьмет обещанное дедушкой.

Мирьям пошла вместе с Тааветом в сад. Единственный во всей округе он был не очищен от прошлогоднего мусора, и никто не жег здесь костров, возвещавших о пришествии весны. Ни один росточек не мог пробиться сквозь прелую листву, и сад казался безжизненным.

Мирьям взглянула на шедшего впереди Таавета. Как же он был похож своим видом на этот серый сад!

Весь год напролет Таавет носил один и тот же замызганный домотканый костюм. Мешковатые брюки, жилет и обвислый пиджак. По весне старик снимал пиджак и ходил в одном жилете поверх заношенной льняной рубахи с расстегнутым воротником. И только осенью, когда начинали задувать пронизывающие ветры, он снова натягивал пиджак. В том и состояли перемены в его одежде — все зависело от смены времен года. Зимой Таавет почти не выходил на улицу, портняжил. Если он все же покидал дом, то лишь затем, чтобы купить еды у лавочника Рааза. Шел, съежившись от холода, в том же невзрачном пиджаке, лишь поднимал воротник, который доставал до засаленной кепки.

Голые деревья отбрасывали на пожухлый мусор невесомые тени, которые рассыпались вместе с прошлогодней листвой под ногами, а через мгновение невредимыми снова перекидывались через оставленные следы.

Вдруг Мирьям увидела, что в саду зеленел только диво-цвет, защищенный кустами, он тянулся вверх на своем извечном месте.

Хотя Мирьям, казалось, уже с незапамятных времен была знакома с диво-цветом, она так и не знала, как он правильно называется. Все называли его диво-цветом, потому что даже в самое жаркое лето, в самый знойный полдень в его золотисто-желтых колокольчиках сверкали капельки воды, бог знает как державшиеся на покатых лепестках.

Дедушка относился к диво-цвету с особой заботой. Чтобы защитить его от северного ветра, он специально посадил несколько кустов смородины и всегда самой ранней весной — неуклюже и кропотливо — рыхлил пальцами вокруг зеленых ростков землю.

Соседский Таавет по-хозяйски принес лопату и направился с ней прямо к стрельчатым росткам диво-цвета.

Он стал выкапывать цветок.

— Ты что, унесешь целиком? — испугалась Мирьям.

Таавету стало чуточку неловко, и он ответил:

— Ладно. Отросток оставлю.

И Таавет ушел вместе с дедушкиным бесценным цветком.

Мирьям опустилась на корточки возле ямки и начала нежно разравнивать ладошкой землю. Затем погладила пальчиками оставшийся маленький росток и утешилась тем, что когда-нибудь из этого ноготка вырастет новый диво-цвет, с новыми золотисто-желтыми колокольчиками.

В ту весну Таавет с особым усердием возился в саду и вокруг дома.

Как-то он привез целый воз лиственных саженцев и рассадил их вдоль забора, отделявшего Тааветов участок от участка сада, находившегося на попечении у Мирьям. Сосед не поскупился даже на покупное удобрение под саженцы, мало того, таскал еще черпаком из уборной жижу и, довольный, приговаривал:

— Скоро они у меня вымахают будь здоров!

Из-за того, что Таавет без конца мельтешил на дворе и тормошился, он то и дело оказывался на глазах у детворы, которая висла на заборе. Когда Таавет поворачивался спиной, дети хором заводили:

Эту складную песенку, которая так хорошо запоминалась, Таавет однажды сам подсказал ребятишкам. И теперь сорванцы всякий раз дразнили его «старым холостяком», когда он, случалось, проходя дворами бабушки или господина Пилля, шутил с детьми, зато когда Таавет, грозясь и ругаясь, гонял их со своего двора, дети со зла называли его «адским батраком».

Мирьям была одна из немногих, кому позволялось бывать у Таавета в саду и вместе с хозяином гулять там. Девочке казалось, что любезность Таавета вызвана тем, что у Мирьям есть бабушка, которой принадлежат целых два дома, а у других детей такой бабушки нет. Не иначе как потому же ей разрешалось бывать и у него в доме, где в десяти однокомнатных квартирах проживало десять старых дев; сам же хозяин жил в двух однокомнатных квартирах, соединенных дверью. Хотя в округе Тааветов дом презрительно называли «обителью старых дев», все же было страшно интересно ходить по вечно полутемным и пропахшим кошками коридорам этого здания с его скрипучими лестницами. Само собой, здесь нельзя было повышать голос или бегать, это понимали даже кошки, справлявшие свои свадьбы где-нибудь подальше отсюда.

Из-под одной лестницы, где также стоял полумрак, дверь вела в хозяйскую квартиру. Первую комнату Таавет называл рабочей, а заднюю, невесть с каких пор не топленную, — чистой. Дверь в чистую комнату большей частью оставалась на замке, так что запросто туда попасть было нельзя, и Мирьям гордилась, что она бывала там.

В чистой комнате господствовал мир запустения и пыли. В забитом мебелью помещении оставалось мало места для прохода, стулья, составленные друг на дружку, громоздились даже на застеленной бумагой плите. В углу за дверью возвышался граммофон — обычно мрачно молчаливый, его сиплый голос раздавался лишь по большим праздникам.

На граммофонном ящике таращила большущие черные глаза стеклянная красная сова, ожидая, чтобы ее хвост сунули в розетку. Когда Мирьям однажды не утерпела и сделала это, в затемненной пыльными занавесками комнате распространился сонный красный свет.

— А зачем эта лампа такая красная? — расспрашивала Мирьям.

— Она излучает свет любви, — серьезно ответил Таавет.

— А для чего тебе такая любовная лампа? — продолжала допытываться Мирьям. — Тебе ведь некого любить!

— Ах, это еще с давней поры, захватил с собой из Англии, — бормотал загнанный в тупик Таавет.

Здесь соседский хозяин вышел из чистой комнаты, закрыл дверь на замок и уселся на свое обычное место на длинном столе со скрещенными ножками, что стоял под окном в передней комнате.

— Расскажи, какая она, Англия? — любопытствует Мирьям.

— В другой раз. — У Таавета не было настроения рассказывать.

Мирьям с досадой посмотрела на Таавета, сидевшего по-портновски на своем столе и проворно орудовавшего иголкой. «Портняжки или умом свихнулись, или ногами подогнулись», — вспомнила девочка услышанную где-то злую присказку. Ноги у Таавета были здоровыми, и тронутым он вроде бы тоже не был, но в известной странности ему не откажешь. Иначе с какой стати жить ему одному? И неужели ему не было скучно в его неуютной рабочей комнате? Неужели тоска не съедала его тут, в этом помещении с некрашеным полом, где дневной свет дальше продолговатого стола почти и не доставал? Ничто здесь не радовало глаз — темный застекленный шкаф, набитый книгами с поблекшими корешками, швейная машинка возле стены, в углу — плита со сводом и кухонный шкаф, на котором всегда валялись куски хлеба и горкой лежала грязная посуда. Единственной приличной вещью, явно случайно попавшей сюда, в четыре замызганные стены Тааветова жилища, был светлый резной буфет. Между высоким шкафом и стеной оставался темный уголок, где стояла плохонькая кровать, застеленная серым одеялом.

Мирьям еще раз украдкой взглянула на Таавета.

Взлохмаченные седые волосы на голове и очки, завязанные тесемкой на затылке и грозившие соскочить с носа, произвели на девочку странное впечатление. Ей вдруг стало так жалко Таавета, что в душе она даже простила ему унесенный диво-цвет. Может, цветку в его ухоженном саду и лучше будет?