Воин Храма (СИ) - "Нэйса Соот' - Страница 17

Для разбора же всех случившихся за последние дни нарушений каждую неделю в обители собирался Капитул.

Надзор за соблюдением устава осуществляли командор и старшие чины Ордена, которые, впрочем, все равно не могли усмотреть за каждым. Потому обязанность следить за выполнением правил ложилась на плечи самих братьев: и не из желания выслужиться или тяги к доносам, но с единственным устремлением к совместному совершенствованию, каждый должен был сообщать на подобном суде о любых нарушениях, которые, как он видел, делал другой. Когда кто-то из братьев оступался, долгом другого было сделать ему выговор — любезно, но строго. Объяснить ему, где он был не прав, и предупредить о невозможности подобных ошибок. Если провинившийся показывал раскаяние и со смирением внимал упрекам, его проступок прощался. В противном случае следовал донос.

Таким образом, попытка Кадана защитить себя лишь подтвердила необходимость довести дело до суда.

В день собрания все братья сошлись в зале Капитула. При входе каждый из них осенил себя крестным знаменьем и те, кто имел головные уборы, снял их. Стоя произнесли молитву, а затем заняли места соответственно чину. Когда все оказались на местах, командор открыл собрание. По его призыву двери были заперты, чтобы никто из посторонних не смог услышать, о чем шла речь, а все братья обратили взгляды к кафедре.

Председатель произнес проповедь и закончил слово воззванием к братии повиниться в своих грехах. С этой минуты все должны были оставаться на своих местах до специального разрешения.

Все по очереди тамплиеры вставали, выходили на судное место, произносили слова приветствия председателю и трижды склоняли колени перед ним. Держаться следовало как на исповеди: смиренно и покорно. Каждый перечислял свои грехи.

Одного перечисления, впрочем, было недостаточно: каждый должен был перечислить точные обстоятельства, при которых был совершен грех.

Кадан с волнением ждал своей очереди, потому что за все время, что он провел в стенах ордена, наказаний более серьезных, чем десяток дополнительных чтений "Отче наш", он не получал ни разу — но и проступки его до сих пор были невелики.

Он не знал, рассказывать о случившейся ссоре или нет, но в конце концов решил, что лучше рассказать: потому как после его выступления в любом случае председатель обратился к присутствующим с вопросом, все ли он назвал. Ролан мог смолчать — дабы не подставлять еще и себя. Но интенданту не было никакого резона молчать.

Кадан вышел вперед и опустился на колени. Белый подол одеяния командора колыхался перед его глазами.

— Я ударил брата Ролана, — сказал он после того, как произнес ритуальные формулы приветствий.

На несколько секунд наступила тишина, которая, впрочем, царила в зале и до его слов.

— Твоя откровенность заслуживает милосердия. Однако, почему ты это сделал? — спросил командор.

— Он оскорбил меня. Толкнул к стене и хотел…

Кадан замолк. Он все еще опасался говорить о случившемся целиком. Теперь уже не из жалости к Ролану, а из-за собственной гордости, не позволявшей ему выносить подобное дело на общий суд. И еще — из какой-то гадливости, которая возникала внутри него вместе с мыслью о том, что придется при всех и в деталях рассказывать, как Ролан щупал его.

— Я спустился в подвал за вином, — продолжил Кадан. — Он налетел на меня со спины и прижал к стене. Я инстинктивно ударил его — как ударил бы врага.

— Почему он это сделал? — спросил командор.

— Я не знаю, — Кадан качнул головой. — Он не сказал.

Снова наступила тишина.

Слегка отступив от устава, командор протянул руку и двумя пальцами приподнял его подбородок, вглядываясь в глаза.

— Ты пока не вступил в Орден до конца. Но уже считаешь возможным лгать.

Кадан сглотнул.

— Я не лгу, — глухо произнес он.

— Недопустимо, чтобы пренебрежение к уставу и власти капитула поселилось в твоем сердце столь рано. Ты будешь наказан за совершенный тобой поступок, потому что не должно затевать раздоры в обители ордена, каковы бы ни были тому причины. И будешь наказан за ложь — потому что я вижу ее в твоих глазах. Оба наказания записаны в уставе, и ты знаешь их. Но ты признал свой грех и потому заслуживаешь снисхождения. Исполнение наказания будет доверено рыцарю, которому ты пришел служить.

— Благодарю, — Кадан опустил взгляд. Обида душила его, но он счел за лучшее промолчать.

— Проступок же брата Ролана мы разберем, когда будем говорить с ним.

Рыцари, братья-служители и оруженосцы принимали пищу в общем зале, но каждый за своим столом. Обычно на стол подавались два блюда, которые назывались "монастырскими", но в некоторые дни — три.

При ударе "трапезного колокола" все обитатели командорства проходили в трапезную в соответствии с родом своих занятий, за исключением брата-кузнеца, если он подковывал лошадь, и брата-пекаря, если он месил тесто или запекал хлеб.

Почетное место во главе стола занимал командор — Марк фон Хойт.

Те, кто был уже умудрен годами, и те, кто пришел раньше других, садились на лучшие места — спиной к стене. Те, кто вошел после, располагались напротив, на скамьях, стоявших ближе к центру зала.

Капеллан произнес слова благословения ко всем, после чего братия синхронно встала со своих мест, и под сводами зала зазвучали слова "Отче наш", произнесенного хором. Все сели.

Стол укрывали белые салфетки. Перед каждым рыцарем располагались его кубок, его миска, его ложка, его нож и свежевыпеченный кусок хлеба.

Прислуживавший без единого слова принялся наливать в кубки вино. Абсолютное молчание являлось обязательным условием, и только треск дров в очаге был слышен в полнейшей тишине.

Один из братьев сел за небольшую кафедру, открыл Писание и принялся читать его вслух. Рыцари в белых одеждах неторопливо отрезали куски от своего хлеба и брали еду с общих больших оловянных подносов. На них лежали говядина и баранина, сваренные с капустой и репой. Но каждый мог взять лишь один кусок мяса, так что приходилось выбирать — или говядину, или баранину.

Ни единого кувшина не стояло на столах. Следя за условными знаками, прислужники наливали напитки. Ни у кого не было права встать из-за стола прежде рыцаря-командора.

Все действо, выглядевшее почти религиозным ритуалом, проходило в полнейшей тишине. Даже звон прибора о прибор казался кощунством под сводами этого зала.

Леннар отрезал себе кусок телятины, но есть не мог — кусок в горло не шел.

Взгляд его то и дело устремлялся туда, в направлении изголовья, где сидел рыцарь-командор. Но не на него самого, а на юношу рядом с ним, для которого еда была разложена на полу — таково было наказание, вынесенное Кадану Капитулом.

К брату, получившему наказание, предписывалось проявлять милосердие: рядом с ножкой стола стояла тарелка, щедро наполненная едой — туда каждый из рыцарей должен был опустить хотя бы чуть-чуть.

Кадан тоже есть не мог.

Никогда в жизни его не кормили вот так. В отцовском замке по его приказу пажи приносили еду ему в кровать. За общим же столом он сидел по левую руку отца — как не старший, но самый любимый сын.

От одного вида мяса, положенного, как собаке на полу, он с трудом мог удержать рвущийся из горла ком. Но если Кадан еще надеялся сохранить гордость, то Леннар уже знал: смирение придет.

Епитимья была наложена на весь грядущий месяц, и как бы ни старался шотландец, он не смог бы протянуть столько без еды.

Леннар ковырнул вилкой кусок нежной телятины. Попытался положить немного в рот — но теперь ему самому казалось, что Кадан смотрит на него, и щеки заливал румянец.

"Почему этот мальчишка не дает мне спать", — в который раз подумал он. Но некому было дать ответ.

Закончив трапезу, с разрешительного жеста командора братия встала из-за стола, и рыцари, все так же не нарушая тишины, по двое проследовали в часовню.