Сын вождя (СИ) - "Нэйса Соот' - Страница 32

— Я хочу просить у тебя прощения, конунг Эрик, — на последних словах голос Льефа охрип, и ему пришлось прокашляться, чтобы продолжать. — Я скорблю по твоему сыну как, вижу, ты не стал бы скорбеть обо мне. Но он оскорбил меня — и я вызвал его на честный бой. Любой на тинге скажет, что иначе я сделать не мог. Пусть бонды рассудят нас. Прими же от меня виру серебром, как было уговорено, и окончим на том.

— Честный бой? — конунг в ярости стукнул о землю мечом. — Ты, Льеф, сын рабыни, надел доспех, который зачаровал твой трелль, и только потому смог победить.

— Ты знаешь, Эрик. Мне никогда не нужно было колдовство, чтобы идти в бой. И меня, и Руна ты видел в бою, мы были равны. Так зачем мне порочить себя?

— Так докажи, — в глазах Эрика блеснула злость. Он заковылял вперед, и люди расступались перед ним. — Прими мой вызов и докажи, что ты еще способен на честный бой.

— Эрик… — Льеф замолк, глядя на старика. Брезгливая жалость при виде его седых волос и прежняя сыновья любовь мешались в нем, — Эрик, я бы не смог убить тебя…

— Но сына моего ты убить смог.

Льеф открыл рот, силясь глотнуть воздух, и когда судорога отпустила его грудь, произнес:

— Если ты требуешь — я готов. Одно условие.

— Слушаю тебя.

— Прежде я должен объявить, что мой трелль, Кадан, привезенный из западных земель в прошлом году, теперь свободен. Он верно служил мне, и я более не хочу держать ни его, ни его детей, ежели такие будут, рабами у себя.

По толпе прошел шепоток. "Зачарован", — отчетливо слышалось в нем.

— Мы слышали тебя, — мрачно произнес Эрик, — а теперь прими бой. Пусть Один рассудит нас.

Для них приготовили место на одной из площадок для соревнований. Расстелили плащи и каждому выдали щиты — потому как Льеф не имел своего.

Льеф первым нанес удар, как того требовал закон — но удар этот был куда слабее, чем он бы мог, потому что Льеф не хотел видеть мертвым еще и того, кто воспитал его, и не хотел убивать немощного старика.

Тогда ударил Эрик, но с первого раза щита пробить не смог. Рука его все еще была тверда, и Льеф, осмелев немного, нанес удар посильней.

Первый щит конунга раскололся, и ему тут же дали другой.

Так, удар за ударом, продолжался бой, пока не были расколоты все три щита.

Над полем тинга уже воцарился полумрак и толпа, замерев в ожидании, наблюдала за поединком, от исхода которого зависела сейчас судьба не одного только Льефа, но и всех их: ведь если бы Льеф убил Эрика, нового конунга пришлось бы выбирать прямо теперь.

Удар за ударом сражавшиеся отражали взмахи меча. Была очередь Эрика бить, но тот замешкался, переводя дух, когда произошло шевеление в толпе. Собравшиеся расступались, уступая дорогу одержимой — в изорванном платье и с изуродованным лицом — боясь заразиться от нее. Язвы вспучились там, где два месяца назад был ожог. Глаза идущей полнились безумием, и она не переставала нашептывать:

— Будьте вы прокляты… Будьте прокляты вы все. Будь проклят ты, Льеф. Будь проклят ты, Эрик. Будь проклят ты, Рун.

И каждый убегал от ее взгляда, опасаясь, что проклятье обезумевшей женщины, в которой никто уже не мог узнать любимую всеми лекарку Сигрун, падет и на него.

Льеф замер, встретившись с ее взглядом, как замирает жертва, зачарованная змеей, и в эту секунду Эрик нанес удар, рассекая левое плечо до кости.

Лишь потому что Льеф был воином, он стиснул зубы и не закричал. И по той же причине, прежде чем упасть на землю, он замахнулся почти что уже непослушной правой рукой и ударил Эрика в шею, прорубив торс того почти что пополам.

— Будьте вы прокляты… — продолжала шептать Сигрун. Кольцо пустоты образовалось вокруг нее, но она больше не двигалась. Пламя факелов металось в ее глазах.

Кадан взвыл и бросился вперед. Упал на колени у тела Льефа, но слезы душили его. Он уже не знал, чего боится больше — того, что Льеф выживет, или того, что он умрет.

— Я люблю тебя, — прошептал Льеф. Глаза его, все еще живые, но полные боли, смотрели на Кадана, — сердце мое.

— Льеф… — выдавил Кадан наконец, — прости… Если бы только ты не встретил меня…

— Я бы встретил тебя и полюбил в любой из своих жизней. В любом из созданных богами миров.

Льеф хотел поднять руку и коснуться щеки Кадана, но не смог. Кровь из огромной раны, перерезавшей его торс, стекала на землю, и как кровь покидала его тело — так и глаза покидала жизнь.

Слезы душили Кадана, но плакать он не мог. Чужие ненавистные северяне окружали его со всех сторон. И не имело значения то, что Льеф даровал ему свободу — жизнь Кадана ничего не стоила без него.

Кадан коснулся руки Льефа. Ласково погладил пальцы, и те тут же раскрылись, выпуская меч.

Кадан взялся за рукоять и одним длинным взмахом вонзил клинок себе в живот.

С тех пор жизнь в северной земле пошла своим чередом.

На тинге был избран новый конунг, и тем же летом корабли отправились в поход.

Иблан так и не вернулся из далеких южных земель, и не один юноша сгинул в чужом краю вместе с ним.

По Льефу некому было горевать, но все же новый конунг рассудил поровну и приказал похоронить его как сына королевского дома.

У него не было имущества, которое могли бы разделить его дети, и не было детей — только порванный доспех да верный меч, и золотая ладанка, которую последний вор не решился бы снять. Потому все, чем владел при жизни, Льеф забрал с собой.

Драккар, который он приказал строить, да так и не закончил, закопали в землю до середины.

Усадив Льефа на почетное место среди раскинутых на борту шатров, с ним рядом поместили еду и мед, музыкальные инструменты и его рог, чтобы он мог пить, есть и играть.

Тело же Кадана поместили на носу, где помещали обычно еще живыми верных рабов, готовых и в чертоге Одина подавать господину мед.

Погребальную ладью подожгли, а когда ветер унес пепел погибших к берегам богов, могилу засыпали землей и над ней возвели курган.

Однако столько проклятий скопилось над головой Эрика и Льефа, что все, видевшие последний бой, опасались, как бы покойные не восстали и не отомстили им. И потому решено было не только положить монеты уходящим на глаза.

Над могилой Льефа установили тяжелый могильный камень, который должен был запереть ему дорогу назад — в мир живых. Камень исчертили множество рун, запрещающих ему выходить.

Лето сменяло зиму, а затем листва опадала вновь — и снова землю заметал снег. И никто не мог бы сказать — замкнулось ли время в кольцо или движется вперед.