Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 38

И т. д. и т. п.

Нет. Я не чувствовал себя героем. Я скорее походил на человека, увязшего в болоте или висящего на краю пропасти и орущего во весь голос в надежде, что кто-то услышит его и протянет руку.

Но и Стас вел себя не лучше. Видно, он давно не был в такой переделке и теперь просто опупел:

— Ты хочешь мне зла. Позоришь меня. Клевещешь… И все из мести. Валя, он влюблен в мою сестру. И готов лизать ей пятки. Но я-то тут при чем? Я не могу ей помешать спать с другими!

Пятки, конечно, ерунда. Это так, ради красного словца. Но последняя фраза. Ему не нужно было говорить эту фразу. Не нужно. И тогда он бы не упал на спину и не задел бы плечом стол, хрупкие ножки которого не выдержали толчка…

— Вам не надо здесь оставаться, Валя. Не надо. Пошли!

— Нет, нет. Вы не правы, — запротестовала она. — Это я просила написать письмо матери Андрея. Я просила…

Хорошо, что сбегать по лестнице можно почти без усилий. Вот только двери в чужих подъездах хлопают отвратительно громко.

Боцман Шипка… Прошу тебя, дай мне три наряда вне очереди.

Белое облако, большое и сердитое, наползало на солнце. И уже через две-три секунды я видел тусклый желтый круг да клинья лучей, торчащие над недостроенными домами. Домов было много. Они закатывались за горизонт. И еще дальше… Слева теснились низкие домики поселка. Он доживал последние дни. Бульдозер, тяжело развернувшись, врезался в угол крайней хаты. Она с треском рухнула…

Я смотрел в окно восьмого этажа.

Внизу лежал двор. Белый и грязный, с лужами и красными проталинами кирпичей. Внизу шла девушка. Она ступала неуверенно. И часто озиралась по сторонам. Я не мог разглядеть ее лица. Только волосы, яркие, как солнце.

Монтажники рыли траншею. Девушка остановилась возле них и что-то спросила. Один из монтажников показал лопатой прямо на меня.

Крановщик включил мотор. Крюк, повизгивая, двинулся вниз. Девушка запрокинула голову. Мне хотелось быть там, на крюку. В секунду очутиться возле нее.

Василий удивленно посмотрел на меня:

— Знакомая?

— Очень даже…

— Ничего себе. Арматура в порядке, — сказал Василий.

Поправив кепку, я пошел на лестницу…

Она стояла на другом конце лужи. Я не стал обходить лужу. Ступал по воде и смотрел на Аллу. Она улыбнулась. Это была прежняя улыбка — милая и немножко задорная.

Какое-то время мы меряли друг друга взглядом. Потом Алла — у нее был отдохнувший, холеный вид — сказала:

— Думала побродить с тобой, а теперь надо сушить носки.

Я взял ее под руку, и мы пошли к дороге.

— Как ты живешь? — спросила она.

— Я живу хорошо. У меня своя комната. Есть где принимать гостей.

По пути зашли к Шурочке в буфет. Я пропустил Аллу вперед. И Шурочка растопырила ротик от удивления. Я не сомневался, завтра об Алле будет знать весь городок.

— Шурочка, мне нужна бутылка вина. Самого лучшего. И вон те конфеты…

Когда вышли из буфета, она спросила:

— Зачем вино?

— Какая наивность! Может, я хочу соблазнить тебя…

Точно назло, соседка оказалась в кухне. И заглянула в прихожую, когда мы вошли.

— Здравствуйте, — сухо поздоровалась Алла.

— Добрый день, — ответила соседка.

Я закрыл дверь.

Алла взяла меня за голову и поцеловала в ежистые волосы. Она сказала:

— Можно, я сниму туфли? А то мне кажется, я выше тебя.

— Почему ты пришла? — вопрос был не очень тактичный, но я считал, что имею на него право.

— Разуйся и ты, — сказала она. — Носки нужно высушить на батарее.

Пить вино из старых эмалированных кружек хорошо только в компании своих ребят.

— Ты уж извини, — сказал я. — Рюмок нет. И стаканов тоже нет.

— Время от времени я буду приходить к тебе неожиданно, — сказала она, отхлебывая из кружки.

— Наверное, я старею, — сказал я. — Но неожиданности раздражают меня.

Она усмехнулась, точно плюнула, взяла из пачки сигарету.

— Нужно поговорить, — сказал я.

— Говори… Это гораздо интереснее, чем молчать.

— Хорошо. Только прежде чем сказать, будем думать… А не играть в словесный пинг-понг.

— Ты научил меня играть… Я переняла у тебя массу привычек. И самую скверную — хамить. Старшим, друзьям, подругам, пассажирам…

— Все понемножку хамят друг другу… На нервной почве.

— Думаешь, я псих?

— Я ничего не думаю. Я давно о себе не думаю, — понимаешь? Вначале я приказывал не думать, а думал… Сейчас же все идет само собой. Как скорость на льду. Когда набираешь, вкладываешь силы, а потом летишь, словно так было всегда.

— Чего же ты ищешь в жизни? — спросила она, спросила со злостью, которую хотела скрыть.

— Золотую рыбку, — ответил я. — Глупо?

— Я понимаю… Мы часто спрашиваем, заранее зная, что на это ответить ничего вразумительного нельзя. Мне кажется, это потому, что мы мало творим. Вторим чужие фразы… Так же как: «Что ты хочешь этим сказать?», «Для чего ты живешь?» И с сомнением невежд пытаемся добраться до истины, представляя ее прямой и твердой, будто гвоздь. Я понимаю это. Но, может, я дура… Потому что уже было несколько случаев, когда я спрашивала себя: «Алка, для чего ты живешь?» Первый раз это случилось нынешней зимой в Душанбе. У меня была трудная ночь. Я ревела как проклятая… Я спрашивала сама себя. И не могла спрятаться за спасительный, заранее уготовленный ответ…

Она умолкла, положила на стол затухшую сигарету, забросила ногу за ногу, обхватив коленку руками.

— Еремей как-то сказал мне, что у каждого должны быть свои этажи. Понимаешь, люди должны не только строить этажи, но и подниматься на них, расти…

— Расти, — она покачала головой. — Но все же не могут быть космонавтами или киноактрисами… Кому-то нужно и в самолете лимонад разносить. Мне. А почему?

— Обидно?

— Допустим. И опять же… Полное несоответствие с теорией этажей. Бортпроводница есть бортпроводница. Это потолок. И подниматься ей некуда. Разве только с самолетом.

Вынув пробку из горлышка бутылки, я заново наполнил кружки. Отхлебнул и сказал:

— Перед выборами я был агитатором… Ходили мы с одной девчонкой по квартирам. Как обычно, списки проверяли. Биографии кандидатов рассказывали… Однажды попали мы к старичку по фамилии Иванов. Так себе, ничем не примечательный старик… Жена у него накануне умерла… Поговорили мы с ним. Ксеня ему посуду помыла… Очень он хорошо о молодежи нашей отзывался. В гости приглашал. Говорит, заходите. О жизни потолкуем. Обещал я… Но текучка закрутила. Работа, подготовительные курсы… И вот на днях собрался я. Перцовки купил. Пришел… А старик помер… Уж скоро как месяц… Комната пустая, свежей краской пахнет. Никакого следа, что здесь жили люди. Понимаешь, никакого… Даже гвоздика, следов от вешалки, не осталось. Жуть меня одолела. Волосы чуть на голове не зашевелились… Люди жили, любили, ругались… И вдруг… Не осталось ничего-ничегошеньки… Постоял я в комнате… Был человек, были мысли, запросы, потребности. А теперь ничего нет. Разве только фотокарточки где-нибудь завалялись. Это ужасно, если в итоге остаются только фотокарточки в альбомах у старых знакомых… Ушел я. А утром узнал, что этот старик построил в Москве столько домов, что из них улицу сложить можно. И, пожалуй, побольше, чем улица Горького. И улицу, на которой стоит этот дом, с сегодняшнего дня называют его именем — Федора Иванова. Это и есть этажи. Так я понимаю…

— Может быть, — как-то вяло ответила она.

— На каждого человека нет рецепта. Главное тут — не пытаться обмануть самого себя. Стюардессы тоже нужны, как космонавты или киноактрисы. Вот выйдешь замуж…

— Спасибо. Я больше не выйду замуж…

— И опять ты не права. Если тебе попался недостойный тип, то вовсе не значит, что все мужчины плохие.

— Я не поэтому… Семья антиколлективна в своей сущности.

— Ты говоришь странные вещи. Значит, нужно без семьи…

— Я этого не говорю. Я читала у Энгельса, что семья в таком виде, как она есть, возникла лишь на определенном этапе. И отомрет. При коммунизме все изменится. На смену семье придет нечто совершенное, основанное на любви. Сейчас же… Все живут, как надо жить при данной общественной формации. А я хочу опередить время. Выполняют же планы досрочно. И это очень поощряется…