Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 30

— Ты и здесь, как с картинки… Не могу представить тебя в латаных валенках и платке…

Она перестала улыбаться.

— Меня ругали по всесоюзному радио… Я поехала на целину и убежала… Первый год там было трудно, но интересно. Палатки, мерзлый, как камень, хлеб… И песни и гордость… Первый год… А потом? Жизнь стала налаживаться. Я поняла — там будет как везде. Умные девчата выходили замуж за трактористов и рожали детей. Яслей не было. Девчата сидели дома, не собирали ни грамма хлеба и считались патриотками. А я вернулась в Москву…

— Чтобы выйти замуж в столице. — Я сделал первый выпад.

— Жены нужны и тут… — сказала она, выбирая картошку. — Я жила с ним четыре месяца. На большее не хватило. Он ревновал меня ко всем. Даже вот к этому музею. Он кричал, что стюардессы — это вообще… Говорил всякие гадости…

Я знал, что из нее никогда не получилась бы актриса, она быстро увлекалась, и забывала свою роль, и становилась нормальным человеком. И даже очень хорошим.

Но стоило ей замолчать и немного подумать, как она вновь начинала пижониться. И это я замечал уже, когда мы учились в школе.

— Знаешь что, — сказал я. — Большое упущение со стороны государства, что девчонок в обязательном порядке не призывают в армию. Конечно, на флот вашего брата, вернее, сестру пускать не нужно. Но для пехоты вы вполне созрели. И чтобы на пузе поползать, на посту помокнуть, окопы порыть. Хотя бы годик. И старшиниху бы вам такой закваски, как наш боцман Шипка… Сколько бы в стране сокровищ появилось.

— Такое ценное предложение нужно зафиксировать на бумаге. И послать в Верховный Совет.

— Вот вымоем руки… Надеюсь, бумага в доме найдется.

— Сколько угодно… Ты по-прежнему пишешь стихи?

— Нет.

— А я думала, ты станешь поэтом.

— У меня другие планы.

— Какие?

Она произносила короткие фразы. И они не мешали ей помнить, что она играет. Я бы мог ей рассказать, что серьезно решил поступать в медицинский. Но это вызвало бы у нее улыбку, и она продолжала бы притворяться.

Я спрятался за усмешку, точно за броню. Развел руками, и картофельная кожура упала на пол.

— Приглашал меня один сослуживец в Гагры… На водной станции спасателем работать… Чего смеешься? По большому знакомству устраивают… Полный комфорт: лодка, плавки, шляпа из белой козлиной шерсти. Скажешь — не жизнь?

— Сезон кончается.

— Реалистка ты. Я это еще в школе заметил. Ты со мной и дружить стала потому, что я тебе примеры решал.

— Я допускала это из симпатии к вашей милости…

Очистки падают на пол.

— Извини… — Я присел на корточки и стал собирать картофельную кожуру.

— Встань, — сказала она. — Все равно буду подметать кухню.

— У тебя красивые ноги, — сказал я.

— Знаю… Лучше займи вертикальное положение. Серьезно, что ты думаешь делать? — спросила она.

— Жениться на тебе…

— Ого, — на лице ее выступил румянец. — А если я не захочу, — шутливо сказала она, но я понял, что это не простое кокетство.

— У тебя кто-то есть.

— Допустим… А что? Я не имею права…

— Право все имеют.

Было ясно, что скандал не состоится. Она восприняла бы его как проявление ревности. И я почувствовал нервозность, точно спортсмен, проигрывающий матч. Проявил слабость и поплатился.

Когда вспыхнул газ и Алла поставила на конфорку кастрюлю с картошкой, я сказал:

— Мне чего-то не хочется «Мастики», и селедки тоже… Тем более что нам в течение четырех лет давали ее на ужин.

Ничья! Она даже не проводила меня до дверей.

Но едва я вышел из подъезда, как она раскрыла окно и крикнула со своего второго этажа:

— Максим! Максим, ты сумасшедший… Я не думала обидеть тебя, полагая, что с тобой можно говорить как со взрослым…

— Все мы немножко дети… Только поэтому человечество еще способно улыбаться.

Вот так, боцман Шипка. Видимо, голова у меня — не компас.

Сколько же сейчас времени? Около четырех. Рассвет еще часа через три… Что это за площадь? Рижский вокзал. Но почему здесь самолет? Он двигается через площадь к Крестовскому мосту. Подсвеченный редкими уличными фонарями, напоминает гигантскую рыбу. Где ее выловили? В каком море? Сходство с рыбой усиливает отсутствие крыльев. Самолет — целый, непомятый… Но крылья почему-то везут две другие машины. А первая, натужно ревя, тащит корпус…

Я подумал, что самолет упал прямо в городе. А может, не упал, а приземлился. И люди остались живы. Только крылья обломались. Но это не страшно. Крылья сделают новые.

— На выставку везут, — сказал постовой милиционер и зябко повел плечами. — На ВДНХ.

Выходит, что этот самолет никогда не поднимется в небо. Он будет стоять возле фонтана. Представлять своих крылатых собратьев. Год, два, три, четыре… А потом его спишут на металлолом.

Когда я вернулся домой, Еремей и Елена Николаевна уже не спали. Еремей разминался с гантелями. А Елена Николаевна жарила на кухне сырники.

У Еремея вытянулось лицо. А Елена Николаевна засмеялась:

— Мы думаем, что он спит. Ходим на цыпочках. И даже радио не включаем…

— Виноват, — сказал я. — Прибыл из самовольной отлучки.

— Вы не заблуждайтесь и не настраивайте себя на то, что в жизни вас будет оберегать штиль и сопровождать попутный ветер. Море еще потреплет вас, и ветры будут разные, в том числе и встречные, — боцман Шипка прятал за спину свои большие, просоленные руки. И продолжал: — Каждый день, каждый час у всякого нормального человека есть проблема номер один. И когда он решит мучившую его проблему, первой становится другая, та, что была проблемой номер два. Так бесконечно…

Это я говорю вам к тому, что настоящий моряк не должен дружить с покоем и, словно тюлень, обрастать жиром.

А Стас оброс… Он, конечно, никогда не был моряком, потому что из-за плоскостопия не служил ни в армии, ни на флоте. Но он был моим другом. Самым близким, самым лучшим. И я привез ему в подарок тельняшку. И повторил слова боцмана Шипки, под которыми готов был подписаться:

— Не могу равнодушно относиться к человеку, если увижу на нем тельняшку.

— Спасибо, Максим, — сказал Стас. — Я буду хранить ее, как реликвию.

— Нет. Не надо хранить. Ты носи ее. Она теплая.

Он никогда не отличался душевной проницательностью. Но мы были друзья. И я прощал ему это. Он сказал:

— Ну что ты, старик! Кто же сейчас носит тельняшки, когда в продаже столько шерстяных вещей.

Мне сделалось чуточку обидно за Стаса. Но я не стал с ним спорить. А он вынул из письменного стола авторучку, на которой была изображена женщина в купальнике. Поднял ее пером вверх. И купальник пополз вниз, обнажая загорелые плечи женщины.

Я обалдел от удивления. Потому, что на корабле не видел ничего подобного. И Стас остался доволен произведенным эффектом. Сказал:

— Бери, Макс. Это твоя!

Он всегда любил делать подарки. Еще в школе… Однажды он подарил мне настоящую футбольную форму. И майку, и трусы, и бутсы. Он тоже играл в футбол. Но стоял в воротах, потому что не мог из-за своего плоскостопия долго бегать. И у него был хороший черный свитер, и перчатки, и наколенники, как у рыцаря. А у меня ничего не было. Мы жили тогда бедно. Еремей еще учился в институте. Мать преподавала в начальных классах, у нее была совсем маленькая зарплата, и пособие, которое я получал за погибшего отца, было тоже невелико. Футбольная форма являлась пределом моих мечтаний. Она даже снилась мне по нескольку раз в месяц. И Стас принес динамовскую форму. И сказал:

— Таскай, старик!

Я спросил:

— Где ты взял?

— Достал, — многозначительно ответил Стас. Это было его любимое словечко. И я, конечно, не придал ему значения.

Я играл в этой форме месяца полтора за нашу школьную команду. И стирал ее сам и гладил.

А потом Стас пришел озабоченный. И спросил:

— Где форма?

Увидев ее чистой и выглаженной, он бросил и футболку и трусы на пол, стал топтать их ногами. От одной бутсы отодрал подошву плоскогубцами. Я подумал, что он свихнулся с ума. Или, может, какие-нибудь идиоты оговорили меня в его глазах. Но я не угадал. Причина была совсем другая. Стас получил разрешение в спортобществе (какими путями, не знаю) взять списанную футбольную форму.