Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 23

…Итак, самоподготовка. Скрипят перья. Шуршат страницы.

Дневальный кричит:

— Ефрейтор Игнатов, на выход!

Я спешу. Дневальный весело подмигивает мне… Неужели Лиля?

Выхожу из казармы. У курилки, которая сейчас пустая, облокотившись на перила, стоит Маринка. У ног маленький синий чемоданчик. Она грустно смотрит на меня и чуточку улыбается глазами:

— Я не помешала?..

— Конечно, нет, — говорю я. И беру ее холодную ладошку.

— Поздравляю, — говорит она.

Лычки. Ясно.

— Рад стараться, — говорю я.

— Ты проводишь меня немножко? — Она глядит пристально и серьезно.

Я поднимаю ее чемодан. А в воздухе столько запахов, что прямо кружится голова. И мне совсем не хочется говорить. Не хочется.

— Ты не спрашиваешь, куда я еду, — говорит она. — Тебе не интересно.

— В отпуск.

— Нет. Тебе не интересно.

— Я толстокожий, — говорю я. — Это правда. Но ты мне не безразлична.

— У тебя Лиля.

— Я влюблен.

— И у меня любовь тоже. Странно… — сказала Маринка. — Все получилось так… Ты же знаешь, какой лейтенант Березкин мечтательный. И вдруг… Я, правда, и раньше подозревала. Только не верилось… Словом, мы расписались с ним.

— Какой же я дурак, — сказал я. И протянул Маринке руку. — Ведь я-то думал, что нравлюсь тебе. Мне и неловко было из-за этого.

— Ты нравился мне, — сказала она просто.

— И ты мне немножко. Тогда, в поезде…

— Как мило! — не без иронии сказала она. У нее были розовые щеки. — Неделю назад Лешу перевели в Петрозаводск. А теперь еду я. Леша получил комнату…

— Прости, что за Леша?

Я и не знал, что Березкина зовут Алексеем.

Темнело. И лес плотней прижимался к дороге. Но дорога была светлая. Она тянулась далеко-далеко, ровная, как ученическая линейка… Комары кружились над нами, тонко попискивая. Приходилось отмахиваться, порою хлопать себя по лбу… Мы подошли к машине, на которой она должна была ехать до станции. Машина стояла накренившись, и левый борт ее высоко задирался над правым. Шофера еще не было. Мы некоторое время молча стояли. И я смотрел мимо Маринки, она мимо меня. Потом пришли сразу три офицера и сверхсрочник с женой. Они залезли в кузов. А мы еще стояли внизу, когда Маринка, увидев шофера, подала мне руку и тихо сказала:

— Мы, конечно, больше не встретимся. И писать нам друг другу нечего. Но мне не хочется говорить — прощай! До свидания…

Ветер подхватил выбившуюся из-под берета прядь волос, бросил Маринке на глаза. Она поправила волосы рукой. Озорно посмотрела на меня. И, круто повернувшись, схватилась за борт руками. Легко подтянулась. И через секунду сказала из кузова:

— Подай чемодан.

…В ленинской комнате пусто. Наверное, самоподготовка уже окончилась. В расположении третьего взвода играли на гармошке. Играли удручающе однообразно. Я сел на стул и, обхватив лицо руками, закрыл глаза.

Я видел пахнущие лекарствами пальцы Маринки… Синий чемодан. И огонек над номером машины, который, уплывая в ночь, тускнел, словно погружался во что-то мутное.

— Товарищ ефрейтор…

— Товарищ ефрейтор, пора на ужин.

Я вздрогнул. Светланов обращался ко мне. Да. Я теперь «товарищ ефрейтор».

Над окном ласточки свили гнездо. Крохотное, чудом державшееся под козырьком крыши. Они неизменно возвращались сюда весной. Их певучее щебетанье слышалось днем и вечером…

Заступая в караул, мы вначале выглядывали в окно. И смотрели вверх, словно птицы тоже числились по описи имущества.

Они хлопотали каждое лето. А когда березы на втором посту становились мягко-желтыми, будто написанные акварелью, ласточки улетали. Мы не задумывались над тем, куда летят ласточки. И наш сержантский караул все по-прежнему называли «Ласточкин дом».

Он был прикрыт выводком молодых березок, сбегавших к озеру по отлогому берегу, выстланному бурым мхом. Озеро блесткое, как зеркало. Тропинка на посты идет вдоль самой воды. Рядовой Светланов поймал здесь щуку. Оригинальным способом: оглушил ее корягой. Щуку сварили на плите, огонь в которой осенью и зимой поддерживается почти круглые сутки.

Мы любили наш караул. В помещении для бодрствующей смены тонкой фанерной стенкой был огорожен прямоугольник с окном. Это комната начальника караула. Три телефона на столе. Часы… Старенькие, морковного цвета, с гирьками на потемневшей от времени цепочке.

Мне нравилось заступать начальником караула не только потому, что выполнение боевой задачи в мирное время налагало на всех особую ответственность и серьезность. Не только потому… Я заметил, что в карауле здорово раскрываются характеры людей. Некоторое однообразие казарменной жизни делало один день похожим на другой. Может, поэтому все с большой радостью восприняли весть о предстоящем заступлении в караул.

С любопытством приглядывался я к солдатам отделения. Наиболее интересным и примечательным из них мне казался рядовой Светланов.

Оговаривая со старшиной Буряком состав караула, я, как правило, брал с собой Светланова. Лучшего помощника не сыскать. О таких иногда говорят: «Заводной малый». Равнодушие, как черта характера, отсутствовало начисто. Энергии Светланова хватило бы на десятерых. Это он загорелся мыслью заменить в караулке жесткие диваны пружинными. Десять дней Светланов и еще несколько ротных умельцев строгали, пилили, клеили… Когда же мы пришли в караул, кто-то из солдат прилег на диван и блаженно протянул:

— Как в мягком вагоне…

Светланов радовался. Он схватил меня за Руку:

— Присядьте, товарищ ефрейтор… Как? Ничего?

Диваны действительно хороши. Еще не одна отдыхающая смена помянет Светланова добрым словом.

Идеи не покидали Светланова. Он организовал в караульном помещении библиотечку. Соорудил с ребятами стеллажи для книг… Как-то пришел ко мне с пустой банкой из-под сапожного крема и говорит:

— Товарищ ефрейтор, сколько мы таких банок выбрасываем… А что, если собрать их, а потом на завод отправить…

Предложение сорвала транспортировка. Оказалось, что стоимость посылки с пустыми банками немногим меньше, чем цена такого же количества банок с кремом.

Дожди тем летом часто гостили в наших краях. Однажды с полудня тучи обложили небо. А вечером, когда мы заступили в караул, настоящая гроза разверзлась над нами. Молнии рубили небо столь часто, что теперь уже темнота казалась кратковременной, как вспышка…

В половине третьего, оставив вместо себя Светланова, я пошел проверять посты. Молнии полыхают далеко на востоке. Но небо в тучах. И дождь, мелкий дождь… Он делает ночь липкой и унылой. Рядом со мной часто дышит рядовой Кравчук из бодрствующей смены. Мы идем быстро. Нужно обойти все посты…

На постах все в порядке. Возвращаясь по тропке вдоль озера, я спросил:

— Светланов здесь накрыл щуку?

— Ага, — отозвался Кравчук и, помолчав немного, добавил: — Товарищ ефрейтор, Светланов нынче плакал.

— Выдумываешь? — не поверил я.

— Точно. В курилке… Побачив меня и объяснил: дым в глаза попал… Смех один! Я-то зрячий…

Мы вернулись. Бодрствующая смена сидела за столом. Светланов что-то негромко рассказывал. «Молодец», — подумал я. Бодрствовать с двух до четырех очень трудно. Кто хоть разок побывал в карауле, тот знает почему. Спать хочется.

Мы сняли оружие и, стараясь не шуметь, подсели к столу.

Светланов продолжал:

— …Служил мой отец в Дальневосточной армии. На самой маньчжурской границе. А время тогда было неспокойное. Самураи вели себя нахально. И был в полку один пост. Самый дальний. Кругом тайга. А на полянке — длинный-предлинный склад ОВС. И вот однажды в четыре утра пришел разводящий со сменой. Глядь-поглядь, часового нет. А склад цел-целехонек… Даже пломбы на месте… Думали, гадали. Куда часовой делся? Потом вспомнили, что у него кто-то из родичей кулаком был. И решили, что перебежал парень к самураям… Следующий состав караула был проинструктирован особо. Заступили на посты комсомольцы-отличники… Что ж вы думаете? Ночь, ветер… Темень — глаза выколоть можно. Меняют смену в 12 ночи — нормально. В два — все хорошо. В четыре приходят — часового нет… И опять никаких следов борьбы. И пломбы, как пятаки, нетронутые… Тогда был отдан приказ ставить на этот пост двух часовых сразу… Служил в полку один старшина-сверхсрочник. Мужик мудрый. Таежник. И вызвался он заступить на этот таинственный пост. А в напарники моего отца выбрал. Достал старшина из каптерки две огромные овечьи шубы. И, ничего не объясняя, взял их с собой в караул. Ночью, отправляясь на пост, старшина берет шубу, другую дает отцу и говорит: