Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 14

С первой платформой мы возились дольше, чем со второй и третьей. Вероятно, от неопытности… Мой партнер, писарь, на деле оказался стоящим человеком. Работал он неутомимо, толково… Лопата в его руках сидела ловко. Чувствовалось, парень не впервые познакомился с ней… Тем более непонятным становилось выражение его лица, на котором, точно в книге, читались недовольство и скепсис.

— Чего такой кислый? — опросил я. — Будто лимоны жуешь?

Он выпрямился, поправил шапку и серьезно ответил:

— Горький писал, что человек должен воспринимать всякий полезный труд как радость, как творчество… А я до этого не дорос. Боль в пояснице чувствую. И в висках… Радости же — никакой.

Это были первые слова, которыми мы обменялись. Он нагнулся, приподнял лопату. И молча стал швырять уголь…

Когда мы окончили разгружать вторую платформу, я пошел посмотреть, как обстоят дела у других. Мишка Истру и его напарник минометчик ненамного отстали от нас. Два солдата, Болотов и Долотов, выбивали клинья на третьей платформе.

И только у музыкантов работа не клеилась. Я нашел их на первой платформе, разгруженной лишь наполовину. Все трое, посиневшие от холода, сидели и курили. Увидев меня, один поднялся, для приличия взял лопату. Двое других продолжали делать вид, что они в Гаграх.

— Простудитесь, — сказал я.

— В санчасть запишемся…

— Почему не работаете?

— Устали!

— Ясно. Хамства вам не занимать. Все ребята по две платформы разгрузили. А вы, бедняжки, первую не осилите.

— Каждый работает как может, — невозмутимо ответил один из них.

Меня передернуло от злости. Пользуясь правами старшего, я построил трех музыкантов в одну шеренгу. Позвал остальных ребят. И объяснил ситуацию:

— Они филонят. Нам же уголек за них бросать придется.

— Каждый работает как может, — упрямо повторил музыкант. — Мы в передовики не рвемся.

— Что с ними делать? — спросил я. — Они русского языка не понимают…

— Будем бить! — ответил Мишка.

Ребята одобрительно кивнули.

— Хорошо, — предупредил я музыкантов. — Если через час нас не догоните, пеняйте на себя. Разойдись!

Догнали… Поняли, что с коллективом спорить вредно.

Словом, всю работу мы закончили минут на двадцать раньше заданного срока.

Рассвело, но состав еще долго не угоняли. Не было паровоза. Уголь чернел возле рельса низкой горкой, будто бруствер свежевырытой траншеи. Смешно и досадно, но теперь угля казалось совсем немного — во всяком случае, для девяти здоровых парней.

Подошел Мишка. Рожа черная, словно вымазанная гуталином. Только хотел я сострить по этому поводу, а он опередил, чертяка:

— Эх! Суконочку… Лицо бы твое блестело, как добрый кирзовый сапог…

Пошли мыться. Умывальника на станции не держали. И мы поливались горячей водой над тазиком возле двери к дежурному коменданту.

Комендант разговаривал по телефону со штабом полка:

— Справились раньше срока. Устали, но крепятся… Полагаю, ребята заслуживают благодарности. Удачно старшего назначили. Забыл фамилию… Сейчас посмотрю, где-то записывал… Есть… Рядовой Игнатов. С командирскими задатками солдат.

Меня словно ошпарили. Стыдно стало. Будто уличили в чем-то неблаговидном.

— Чегой-то у Славки уши покраснели? — смешливо осведомился Мишка.

— Вода горячая, — буркнул я.

Меня выделили. Чудно! Первый раз в жизни… А ведь есть же ребята, которых с первого класса выделяют. Вначале они отличники, потом их в совет дружины избирают, в комсомольское бюро, в студком… И они уже привыкли к тому, что их выделяют. И не краснеют. Провалиться сквозь землю им не хочется…

В маленьком зале ожидания накурено. Ребята шутят: «Хоть топор вешай…» Двери скрипят и хлопают. На крыльце холодно, но дышать легче. В сон не клонит…

Крытая машина приехала за почтой. Шофер говорит мне:

— Собирай своих орлов!

Я зову.

Шофер закуривает:

— Полк вернулся. Ваш этот маленький армянин…

— Сура!

— Вот-вот… Шинель спалил… Уснул возле костра и спалил совсем новую шинель. До самых карманов спалил. Снегом тушили.

Ребята смеются. Я тоже смеюсь. Но в голове у меня как-то странно, будто я немножко выпил.

— Вы не торопитесь… Расход на завтрак оставлен, — успокаивает шофер.

Мы помогаем ему грузить желтые мешки с почтой. А потом уезжаем в полк — завтракать и отоспаться…

Вышедший из магазина парень дважды ударил меня по лицу, не утруждая себя объяснениями. Скорее всего он наблюдал за улицей через широкое окно, в котором стояли бутылки с кефиром и майонез в баночках.

Мне было тогда тринадцать лет. Я учился в шестом классе. И предполагал, что побили меня за Люську Зубкову, которая мне очень нравилась… Она и другим нравилась. И побить за нее могли вполне. Но брат Борька опрокинул мою самонадеянность. Он сказал, что Люська здесь ни при чем. А нужно меньше языком болтать дома. И не рассказывать матери о том, что происходит в классе…

Парень вырос передо мной, когда я поравнялся с молочным магазином. Он загородил собой все — и улицу, и небо, и плащи ярких цветов, их тогда носили самые отъявленные модницы. Остроносый, с синими, словно продрогшими, губами. Он деловито ударил меня по правой скуле, затем по левой. Так быстро. Я лишь успел спросить:

— За что?

Словно это было очень важно. А может, важнее было дать сдачи или хотя бы прикрыться руками.

— За что? — повторил я.

Но парень уже исчез. Улица ложилась под ноги серой грязью. И дома были серые. А небо чуточку светлее…

Боль не приходила. Только обида… Так мне была преподана заповедь: язык мой — враг мой. Говорят, что я легко отделался. Некоторые познавали ее горше.

Помню еще один случай…

На зимние каникулы я приехал в Азов к родственникам. Мой двоюродный брат Витька работал на дрогах. Возил с судоверфи древесные отходы. Мощный, простецкий парень. Призывного возраста. Пошли мы однажды в кино. В какой-то захолустный кинотеатр. Впереди на скамейке сидел мальчишка, повыше меня, поплотнее. На голове — шапка. Из-за этой шапки я не видел половину экрана. Витька посоветовал:

— Дай ему в ухо.

Дружки Витькины поддержали.

До сих пор я удивляюсь не столько своей глупости, сколько глупости моих советчиков… Но тогда я поднялся и двинул мальчишку. Он мотнул головой от неожиданности. Шапка скатилась на пол. Витька и его дружки захохотали. Поняв, что я не один, мальчишка не стал со мной связываться. Он поднял шапку и ушел в другой конец зала.

Двумя днями позже судьба опять столкнула меня с этим мальчишкой…

Между двойными рамами белел толстый слой ваты, и на нем лежали бумажные цветы: светло-розовые и еще желтые. Меня забавляли цветы. Потому что у нас в Туапсе вообще не было двойных рам, и ваты, и цветов между рамами.

Возле дома на замерзшей луже, словно на куске стекла, каталась соседская девчонка. Ее коньки, блестящие, острые, что-то писали на льду. И эти линий: прямые, изогнутые, овальные, кружевные — представлялись мне полными тайного содержания, не менее заманчивого, чем египетские письмена. Из разговоров тети я знал, что девчонку зовут Аленой. Я смотрел в окно. И мне хотелось выйти туда, к ней. Сказать:

— А я не умею кататься на коньках.

Не съест же она меня. Спросит:

— Почему?

— У нас никогда ничего не замерзает.

— Хочешь, я научу тебя кататься на коньках?

— У меня нет коньков.

— Я уступлю тебе свои. Они подойдут. Ведь мы с тобой ровесники.

— Но я мужчина.

И похвастаюсь своим тридцать шестым. А может, тридцать шестым размером не нужно хвастаться? Ботинки у девчонки маленькие, будто игрушечные. Синие брючки, синий джемпер с красной поперечной полосой на груди. И коса, толстая, жгутом, спадает на эту полосу, переброшенная через плечо.

Какие у нее глаза, я не знаю. Возможно, серые, возможно, синие… Сквозь стекло не видно. Кажется, девчонка заметила меня. Проезжая, она повернула голову в сторону окна. Во всяком случае, она знает, что я приехал. Вчера приходила ее мать — директор школы. Мне пришлось здороваться, и не просто так, а наклонить голову, показывая, что я культурный.