Танкисты
(Повесть) - Баскаков Владимир Евтихианович - Страница 14

Дверь в кузов санитарки со скрежетом распахнулась. В ней показалась круглая большая голова в шапке с одним ухом, освещенная сзади красно-оранжевым заревом.

— Приехали, Валюша! Слышишь? Конец всему — вышли!

В тот же час в девяти километрах отсюда выходила к черневшим вдали избам деревни Кузьмичи группа танков полковника Куценко.

Полковник вылез по грудь из башни танка, развернул карту, осветил ее фонариком и сориентировался на местности. Сказал в мегафон:

— Делай, как я!

Во всех танках прозвучала эта команда. В наземных войсках эту команду знали лишь танкисты. Только у них командир шел в голове, и по нему равняли свои действия подчиненные. Не всегда, конечно, и не всякий командир. Командирам бригад по уставу полагалось руководить боем из укрытия, по рации. Куценко последний раз отдавал команду «Делай, как я» на третий день войны — под Бродами, когда сам командующий фронтом генерал Кирпонос приказал ему с ходу пробить брешь через боевые порядки немцев. И вот отдал ее сейчас…

Танк Куценко за номером семьдесят два на предельной скорости устремился вперед, стреляя на ходу. Здесь не было возможностей для маневра: остальные последовали за ним тремя быстрыми змейками.

Деревня внезапно ожила, из-за домов и сараев вылезли немецкие танки, гулко захлопали пушечные выстрелы. Запрыгали огни.

Куценко казалось, что он уже проскочил опасную зону, когда на их пути выросла какая-то темная громада. Он успел крикнуть механику-водителю: «Танк!» Тот резко дернул рычаг, машина стала разворачиваться.

Немецкий танк выстрелил почти в упор. В башне на миг стало светло, протяжно завыла броня, и мелкие осколки окалины больно впились в лицо.

«Рикошет», — подумал Куценко, трогая мокрую от крови щеку, и скомандовал:

— Полный вперед!

Они мчались вдоль деревенской улицы, подмяли гусеницами телегу, оставленную кем-то прямо на дороге. Куценко видел в прицел бегущих немцев, еще один танк, уже подожженный и почти въехавший в дом, наш танк с сорванной гусеницей.

Нестерпимо болела голова, глаза заливала кровь.

И все же Куценко отчетливо понял: нескольким танкам удалось вырваться.

Позади в предрассветное небо поднимались черные столбы дыма. Танк за номером двадцать семь встал косо, почти поперек дороги. Башня не двигалась — ее заклинило. Вместо лобового пулемета чернела дыра. Верхний люк со скрипом открылся, и из башни вылез человек в очках с разбитыми стеклами. Он увидел рядом другой танк, вставший у большого бревенчатого строения, крикнул:

— Эй, кто там живой?

Из-за сарая вышел маленький танкист в ватнике. Узнал Козловского, приложил ладонь к шлему.

— Товарищ подполковник, докладывает механик-водитель старшина Ахметов. Командир танка лейтенант Голубев ранен.

— Где танк комбрига? Где семьдесят второй?

Старшина молча указал на черный столб дыма, тянувшийся от едва различимого в темноте остова машины, у последних домов деревни.

Козловский сорвал с головы шлем. Помолчав секунду, сказал срывающимся голосом:

— Ахметов, видите вон ту опушку леса? Направляйте туда всех наших. А через двадцать минут двигайте туда и свою машину. Понятно?

— Все понятно, товарищ подполковник.

Старшина опять вскинул руку к шлему.

Шубников сидел против генерала армии за столом так, как вошел, — в полушубке, шапке-ушанке, валенках, от которых шел пар, — и на пол стекали тонкие струйки грязной воды.

Он говорил, генерал армии слушал. Впрочем, слушал не очень внимательно, вспоминал: «А ведь мы с Шубниковым знакомы, и хорошо знакомы, вместе служили в тридцать пятом году. Шубников тогда командовал отдельным танковым батальоном окружного подчинения, я — кавалерийской дивизией. Встречались в Смоленске на окружных сборах. Помнится, был даже у Шубникова в гостях. Жена у него такая чернявая, учительница. Нет, врачиха. Точно, врачиха. Выходит, почти друзья».

Однажды на окружных осенних маневрах танковый батальон Шубникова придавался его кавдивизии, и потом, на разборе, командующий округом Иероним Петрович Уборевич хвалил их обоих. Хвалил за четкое взаимодействие. В пример ставил прочим, тем, у кого на марше танки заплутались между тачанок и обозов.

Да, много воды утекло с той смоленской поры. Мог ли он подумать тогда, что ему всего через шесть лет придется брать на себя такую ответственность, какая свалилась на его плечи теперь. Но что сейчас думать об этом…

А с Шубниковым все-таки надо было бы, наверно, поговорить по-другому, сослуживцы ведь. На «ты» были. Обняться, что ли?

Генерал армии быстро отогнал от себя эту сентиментальную мысль, как делал всегда, с начала войны. Сколько он встречал на войне старых сослуживцев — и по кавшколе, и по Белоруссии, и по Украине — в разных званиях, разных положениях; и нашедших себя в этом пекле, энергичных, грамотных командиров, и растерявшихся, неумелых — всяких. Не та война, чтобы заниматься сантиментами. С немцами воевать — дело серьезное. Это он понял уже на второй день войны в сражении под Луцком, где он пытался ударить танками во фланг немцев. Кстати, Шубников там как будто тоже был. Ударить ударил, но задержать продвижение противника так и не удалось. Впрочем, на несколько дней задержали. Тогда и это было очень важно.

Хороший он мужик, этот танкист Шубников: не лезет с воспоминаниями, даже виду не подает, что знакомы. Делом занят, воюет.

— Значит, танков не осталось? — встав из-за стола, спросил генерал армии.

— Я полагаю, тридцать — сорок танков есть, вне кольца.

— Дырявые?

— Так точно. В ремонте. Эвакуированы в ходе нашего продвижения к станции. Еще вышло шесть танков из группы полковника Куценко.

— А сколько людей вывел из кольца?

— Полагаю, до десяти тысяч.

— Раненые?

— Вынесли всех.

— Это хорошо, — заключил генерал армии и вдруг совершенно неожиданно для себя добавил: — Может быть, у вас ко мне есть просьбы?

— Просьб нет, а вопрос имею.

— Ну что ж, сегодня можно и вопрос.

— Мне разъяснили, что наш корпус должен встретить в Боковке соседей, но их мы не встретили. Мне показалось…

— Я тебя понял, — прервал Шубникова генерал армии и хмуро, одними глазами, улыбнулся. — Но извини меня, танкист, — это дело не корпусного масштаба. Считай, что задачу выполнил. Считай так и другим говори. На этом и поставим точку. Сейчас война, брат, идет. Большая война. Что там у нас должно было получиться и чего не получилось — пусть историки разбирают. Лет через двадцать. Если разберутся. И не напутают.

Он подумал, что уже говорил об этом сегодня ночью Поливанову, и про себя усмехнулся. Как это безумно трудно осмыслить, понять операцию, подобную этой, пользуясь лишь картами, приказами, боевыми донесениями и даже воспоминаниями участников. В прорыв вошел корпус. Все воодушевлены. Идет бой, горят танки, гибнут люди, но корпус рвется вперед, к указанному рубежу. У корпуса есть цель, и этой цели подчинено все — и бессонные ночи операторов, склонившихся над картами в тряских штабных машинах; и напряжение танковых экипажей, готовых ко всему; и мальчишеская лихость автоматчиков — круглоголовых парнишек в новеньких полушубках; и маститая уверенность саперов, что ладят для танков переправы и разминируют дороги; и громоздкая многогранность тыловых служб — ровненьких девушек из медсанбата, пожилых нестроевиков с подвижного склада, полевого хлебозавода и здоровенных шоферов-гэсээмщиков с цистернами, которых всегда ждут с нетерпением, а на марше в особенности. И вдруг, когда весь этот многосложный механизм сработал, цель достигнута, позади бессонные марши и братские могилы в мерзлой земле у дорог, оказывается, что все напрасно, что операция, по сути, не удалась.

Как трудно постигнуть такое! Легче, конечно, свалить все на соседей — не помогли, вовремя не поддержали, не вышли на рубеж. Мы вышли, а они нет — из-за того и окружение, и отход. Наверно, многие из тех, кто сейчас выбрался или выбирается из леса, так и думают.