Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 26

— По закону военного времени, — продолжал Семенов, глядя прямо перед собой. — За хищение общественного имущества и стрельбу по своим положен расстрел.

Повисла гулкая нервная пауза.

— Высказывайтесь.

Никто не проронил ни слова. Коломиец исподлобья взглянул на Буцанова, как бы ища в его лице подтверждения: что, так и будет, расстрел?

С зависшим над листом бумаги карандашом Лукин смотрел на Сидора, ожидавшего своей участи с видом усталым и отрешенным.

В какой-то момент показалось, что вот сейчас, трудно набирая ход, со скрипом и остановками, трибунал покатится дальше, собравшиеся скажут какие-то слова, за ними ещё слова и ещё, выберутся из этой неживой тишины — но комэск поднялся, одернул китель:

— Решение принято. Как предавший доверие трудового народа и советской власти, Сидор Семенов приговаривается к расстрелу.

И вышел из избы.

Известие о том, что комэск приговорил собственного брата к расстрелу за мешок муки, мигом облетело весь эскадрон, вызвав небывалое напряжение и волнение в умах. Кто-то одобрял принципиальность командира и ругал Сидора, кто-то считал, что негоже выводить в расход проверенного боевого товарища. Большинство подавленно отмалчивалось, ничего не понимая и увязая в воспаленной пустоте революционного сознания.

Заложив руки за спину, комэск стоял перед мельницей, в которой были найдены злополучные мешки. Если бы на этот участок вышел другой взвод, если бы Сидору помешали, если бы не подточил его предательский голод… Но всё случилось так, как случилось… Ссутулившись, Семенов двинулся дальше по дороге, к сараю.

На повороте его догнал Коломиец.

— Командир!

Семенов остановился.

— Давай до вечера протянем, — сказал, подойдя вплотную, Ангел Смерти. — В сумерках никто ничего не разберет. Мы над головой пальнём, он упадет, полежит до темноты, а ночью уйдёт…

И будто лопнула внутри опасно натянутая пружина, слетела крыша.

— Да ты что, контра? — выдохнул Семенов. Губы у него задёргались, лицо покрылось красными пятнами. Душная оглушающая волна накрыла его с головой.

Маузер сам выскочил из деревянной кобуры и лёг в руку, а срез дула больно упёрся Коломийцу между кадыком и челюстью.

— Я тебя сейчас самого в распыл пущу! — закричал комэск. — За разложение революционной дисциплины! За предательство идеалов революции!

Комендант побелел и закрыл глаза, приготовившись к смерти. Он, как никто другой, знал неукротимый нрав командира эскадрона.

Семенов почти задыхался, воздуха не хватало. В висках стучали маленькие, но злые молоточки. Палец потянул спусковой крючок. И безвозвратная неотвратимость надвигающегося момента отрезвила. Накрывшая его духота стала отступать, ярость отхлынула. Палец довел свою работу до конца, но Семенов резко отвел ствол и выстрел пришелся в безмятежное серое небо. Раскаленное дуло вновь уперлось под челюсть, запахло горелой кожей. Коломиец стиснул зубы.

— Ладно, живи, польза от тебя ещё будет, — процедил сквозь зубы комэск. — Но если ещё раз…

Не договорил, сплюнул под ноги и пошёл к себе. В избе закрыл дверь, прижался спиной.

Память восстала против комэска, подрывая страшную его решимость, хватая за горло и острыми когтями раздирая душу. В голову некстати полезли воспоминания: Сидор, спасший его от пули в Ореховке, Сидор, впервые надевший красноармейскую форму и весело ему подмигивающий:

— Что, брательник, послужим трудовому народу?

Нет, оставаться здесь было нельзя. На воздух, там полегчает… Семенов выскочил во двор, оттуда на улицу. И увидел то, что и хотел увидеть: за крайней избой, с кривеньким, покосившимся плетнем, за околицу уходили несколько темных силуэтов с карабинами наизготовку и перед ними один безоружный, в нательной рубахе, пронзительно белеющей на фоне голого черного поля.

— Стойте! — крикнул комэск. — Стойте!

Расстрельная группа остановилась, бойцы повернулись в его сторону. Один только Сидор как шел, так остался стоять, обреченно заложив за спину умелые и сильные руки. Комэск подбежал, развернул брата, обнял, прижал к себе, чувствуя отчаянно колотящееся сердце. Тот не двигался, не подавался навстречу, хотя на уже мертвом лице промелькнула надежда.

— Прощай, Сидор, — Иван отступил на шаг. — Если правду попы говорят… Мало ли… Глядишь, на том свете свидимся…

— В аду или в раю? — скривился брат, сощурив подбитый глаз.

— А нету ни того, ни другого!

Комэск успел отойти далеко, а расстрельная группа с приговоренным все ещё стояли на краю села, у покосившегося плетня. Наконец, Коломиец подал команду, и они двинулись дальше.

Залп догнал Семенова, когда он уже лежал в избе на кровати, тщетно надеясь заснуть, чтобы ничего не видеть, не слышать и не помнить.

Позади остались два дня тяжелых, ожесточенных боев. Изрядно потрепанный, потерявший восемнадцать бойцов убитыми и шесть тяжелоранеными, вконец измотанный эскадрон, стоял в деревне Фёдоровка. Было понятно, что без пополнения, без сытной кормежки хотя бы день-другой «Беспощадный» вряд ли справится с серьёзной боевой задачей. Одно немного успокаивало комэска: изрядно помяты и белые. Разведка сообщала, что белоказаки дезертируют целыми подразделениями — одни уходят в эмиграцию, другие возвращаются в свои станицы. Опасаться массированного удара противника в ближайшее время не приходилось. Но Семенов чувствовал себя не в своей тарелке. Эскадрон ослаблен как никогда, а штаб на все вопросы отвечает: потерпите.

«Потерпим, вашу мать!» — зло думал комэск, отдавая взводным приказ в очередной раз урезать дневной паек. Местные жестоко голодали и подкормить бойцов не могли, наоборот — пришлось отщипнуть от красноармейских запасов и раздать по дворам с детьми.

Два покатых холма, один побольше, другой поменьше — сбоку припекой, заросший густым орешником. Три колодца, дальний приведен в негодность сброшенным в него телом кузнеца, расстрелянного залетными бандитами за то, что отказался уйти с ними. И дюжина бревенчатых изб, кое-где с резными наличниками и петушками на крышах. Вот и вся Фёдоровка. Чернозем, её окружавший, стоял невспаханный, бессовестно зарастая сорняком. Лишь на нескольких наделах колосилась жиденькая рожь да репа со свеклой дозревали в дворовых огородах. Война забрала многих деревенских мужиков — кого под ружье, под белые или красные знамена, кого, как кузнеца — прямиком в небытие. Лихого люда шаталось по округе немало, да и командирам обеих армий солдаты нужны были позарез.

Семенов попросил Буцанова подготовить агитационную речь позабористей, созвал всех деревенских на пятачок у колодца, но осмотрел оставшихся мужиков — пожилых, снулых, нескладных, и лишь рукой махнул: повоюем без вас как-нибудь, идите-ка по домам.

Терпеть — дело на войне привычное, но и затягивать проблему опасно. И на второй день после боя комэск отправился в штаб полка. План был прост, но с хитринкой. Прибудет с рутинным докладом для изменения списочного состава эскадрона с учётом потерь, подаст заявку на доукомплектование личным составом, а также оружием и боеприпасами. И при удачном раскладе, если представится такой случай, сделает то, что ни разу не делал — попросит лично начальство, как коммунист коммуниста. Потолкует с комиссаром полка с глазу на глаз — так мол и так, чтобы «Беспощадный» оставался главной ударной силой, самое время о нем позаботиться.

До линии фронта было две версты, к тому же, ехать предстояло в тыл, но Семенов, помимо ординарца, взял с собой и Ангела Смерти с двумя «ангелятами» — на всякий случай. Насмотрелся за год войны разного. Бывало, воюет боец, как бешеный, как заговоренный, в рубке против троих без единой царапины остается. А потом едет себе дневным дозором, семечки лузгает, жаворонков слушает, останавливается у родника воды попить — а из-за куста разбойник с ножичком. И нету бойца.

Выехали, когда уже совсем рассвело: слишком рано в штаб сейчас лучше не заявляться — с утра там самая суета. Коломиец ехал впереди, с одним из своих, молчаливым рослым латышом, над которым товарищи иногда подтрунивали за то, что тот охотно менял еду на гуталин — нечищеные сапоги, казалось, доставляли ему больше мучений, чем сквозняк в желудке. В десятке метров за ними скакал погруженный в свои невеселые мысли Семенов. Прикрывали комэска с тыла Лукин со вторым «ангеленком», седоголовым Петром Фомичом, работавшим до революции на водочном заводе Шустова, поставщика его Императорского Величества.