Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 17

— Вас вызывают в штаб. Приказано как можно скорей.

Семенов неспешно козырнул в ответ, в задумчивости поправил шашку. Не угадал. Хоть и на словах, а не мелочь. В штаб за всё время, что воевал, Семенова вызывали дважды: когда назначили командовать «Беспощадным» и перед ставропольским наступлением.

Он нашёл глазами Лукина, стоявшего у распахнутой входной двери:

— Седлай. Умоюсь пока.

— Там мясо осталось, — выходя, ординарец кивнул в сторону стола. — В чугунке, под тулупом.

Семенов завтракать не стал. Не запихиваться же наскоро при нарочном, а за стол не сядешь: приказано как можно скорей и это будет жест недисциплинированности, а может, даже и пренебрежения! Шагнул обратно, взял с сундука потертую кожанку — на скаку ветерок усиливается и теряет освежающую ласковость, продувает насквозь.

— Пока не вернусь, за старшего Маслик, — кинул он ординарцу, вскакивая в седло с крыльца и нащупывая носками стремена. — Да передай ему: прозевает мародёрство или ещё что, спрошу с него лично.

За околицей Юрьев взял левей, вверх по незасеянному пологому склону, уходившему от овсяного поля в сторону реки.

— Дорога до второй версты конницей потоптана вдрызг, — крикнул, обернувшись. — Обогнём, быстрее будет.

— Давай, я за тобой, — ответил Семенов, пуская Чалого вслед крупному гнедому штабиста.

Кони по узкой пешей тропке, светлеющей в плотной июльской траве, пошли умеренным галопом. От открывшейся за селом реки потянуло сыростью. Вдалеке, на излучине, белели голыми телами купающиеся бабы. Отправились с утра пораньше, пока расквартировавшийся эскадрон завтракает и занимается нехитрым воинским хозяйством — дочищает и починяет то, что не дочистил и не починил с вечера.

Комэск прислушался к себе. Он волновался. За долгую череду боёв и сложных переходов — часто вслепую, без разведки, нахрапом и на авось, он отвык волноваться — и теперь не мог понять, как относиться к охватившему его тремору. К праздничной приподнятости (в штаб едет — туда, где вершатся судьбы тысяч и тысяч людей, по какую бы сторону гражданской они ни оказались), примешивался холодок настороженности (чем обернётся?). Никакого проступка комэск за собой не знал. Что вовсе не отменяло риска получить взыскание или услышать неприятные вопросы от старших товарищей — мало ли, он видит со своей колокольни, они со своей. «На всё воля революции», — напомнил себе Семенов собственную присказку и потрепал по холке Чалого — ничего, дружище, живы будем не помрём.

Кто-нибудь пожиже и малоопытный, постарался бы выпытать у нарочного, что да как, зачем вызывают. Но Семенов строго соблюдал все нюансы неписанного командирского этикета, усвоенного им легко и быстро — в том числе и этот: нарочного ни о чём не расспрашивай. Себе дороже. Толковый нарочный не скажет, даже если знает, а бестолковый сам присочинит, потом почешет репу и о тебе же наплетёт, так, на всякий случай — мол, интересовался, выспрашивал.

До железнодорожной станции, в вокзале которой располагалось командование полка, добрались быстро. И сразу нахлынул нервный штабной круговорот, отвлёк от собственных мыслей. Возле паровоза комиссар ругался с машинистом. Комиссар горячий да горланистый, видно, что не обвоевался пока, не накричался попусту. Хватается за кобуру, грозит трибуналом, но машинист не из робкого десятка — стоит себе, слушает, выжидает, когда слово можно будет вставить. Отделение красноармейцев пробежало куда-то. Конвойные по всей строгости, с пристёгнутыми штыками, вывели из станционного здания двух белогвардейцев — уже без кителей, босых. На расстрел, видимо. Тут же бабка с большущей корзиной, укрытой срезанными откуда-то кружевами, предлагает сало в обмен на хлеб.

С начала мая, когда штаб сменил дислокацию и перебрался поближе к линии фронта, помещения вокзала успели провоняться горьким духом махорки, гуталина, да зарасти бумагами под завязку. Стопки донесений и приказов в шкафу и на нем, на столе, на подоконнике, на полках. Склонив над столом округлую, аккуратно подбритую по краям плешь, пожилой картографист пыхтел над оперативной картой — менял линию фронта по выписанным на отдельный листок вечерним сводкам. Где-то там, одной строкой, и итог давешних трудов «Беспощадного» — отбитая с марша Сосновка. Комэск прошел в кабинет начальника вокзала, часовые пропустили его беспрепятственно.

— А вот и товарищ Семенов, — как-то по-свойски, не дожидаясь доклада, приветствовал краскома начальник штаба Игнат Павловский, оборачиваясь с папироской от открытого настежь окна.

Худой, жилистый, с бородкой клинышком и в круглых очках, он явно подражал председателю Реввоенсовета республики товарищу Троцкому. Одетый в новый с иголочки френч и отутюженные галифе, обутый в хромовые блестящие сапоги, Павловский представлял разительный контраст с пропыленным комэском в вытертой кожаной куртке, мятой фуражке со звездочкой и сапогах с прихваченной проволокой подошвой.

Семенов всё-таки доложился по форме.

— Пойдём, — Павловский стряхнул пепел на улицу, кивнул на дверь возле шкафа, спешно, в один затяг, докурил папиросу и отправил ее вслед за пеплом.

Комэск и начштаба прошли в соседнюю комнату, побольше, с железнодорожной картой во всю стену и знаменем полка, установленным в ведро с песком, на манер новогодней ёлки.

На широкой плюшевой тахте вальяжно, оттопырив локти, расселись двое. Комэск узнал их с первого взгляда: полковой комиссар Мартынов, скуластый, с неровно сросшейся после казачьей нагайки правой бровью, выбритый, как обычно, до синевы, и уполномоченный Особого отдела ВЧК Горюнов — не по-армейски сутулый, с кислым всегда лицом, будто у него болели зубы. То ли по складу характера, то ли по служебной обязанности, он подозрительно всматривался в каждого собеседника.

— Вот вам, товарищи, командир «Беспощадного» Иван Семенов, вы его хорошо знаете по геройским сводкам — сказал Павловский, выдерживая всё тот же неформальный тон.

Семенов сдержанно козырнул, чувствуя, что можно обойтись без официального доклада. Сидящие поднялись навстречу, протянули руки. Они обменялись рукопожатиями.

— Да мы и лично знакомы, — скрипучим голосом сказал Горюнов. Он действительно не сидел в полку и частенько наведывался в подразделения. Выражение лица при разговоре не изменилось.

Комиссар кивнул, соглашаясь, но еще и улыбнулся.

За спиной комэска провернулся в замочной скважине ключ. Это могло насторожить, но упоминание о его героизме и приветливость начальников не давали к тому оснований. И все же, начало было многообещающим…

— Кто эти товарищи, ты, товарищ Семенов, наверняка знаешь, — хлопнул его по плечу начштаба.

— Так точно.

— Присаживайся, комэск, — чекист указал на один из стоявших перед тахтой стульев. — В ногах правды нет, я слышал.

В этом ему можно было верить: слышал Горюнов, конечно многое. Прибывая в расположение эскадрона на день-два, он располагался в изолированном помещении и вызывал на беседу почти всех бойцов эскадрона, одного за другим. Семенов догадывался, что так он, не вызывая подозрений, получал информацию от своих осведомителей, рассмотреть которых в общей массе было невозможно.

Семенов сел. На соседнем стуле, распустив ремень, основательно устроился Павловский.

Горюнов беззвучно прихлопнул тонкими ладонями по коленям.

— Есть важное дело, Семенов, — сказал он. — Самое важное, какое тебе только доставалось.

Три пары глаз — каждая под своим углом, внимательно наблюдали за его реакцией. Это чем-то напоминало ту смертельно опасную ситуацию в бою, когда, атакуя, оторвался от основных сил, и на тебя летят с трех сторон — секундной паники достаточно, чтобы замешкаться и принять гибельное решение.

Комэск привычно собрался. Глядя в глаза чекисту, сказал негромко, буднично:

— Служу трудовому народу, товарищ уполномоченный.

— Товарищ Павловский, изложи, — Горюнов вытащил из нагрудного кармана объёмный серебряный портсигар и откинулся к стене.