Ненормальная (СИ) - "Ольга Анаболик" - Страница 26

   Слабая такая улыбка затеплилась:

   - А у меня только с тобой так и бывает. Никогда такого раньше не было. Можешь считать себя первым. - И по волосам погладила. И сразу легче стало.

   - Ты прости, но я реально класть хотел на всех придурков, которые не поняли, что им в руки попало. А может быть, и спасибо им. Если б кто-то из них разобрался раньше меня - фиг бы тебя выпустил. Я не выпущу, не мечтай даже. Буду единственным и неповторимым.

   - Дим, ведь вся эта грязь так во мне и осталась. То, что я вспоминать не хочу - не значит, что забыла. Я мужскому полу вообще не верю, как в целом, так и в частности. Все время боюсь, что сейчас опять наиграются и выбросят. Ведь все равно надоем когда-нибудь.

   Ну, вот что тут сказать, чтобы поверила? Что никогда не надоест, что только один страх - потерять ее, и шок от услышанного - не от грязи и стыда, а от той боли, что в ее глазах плещется? Что готов сам разрыдаться, а лучше - зарыть того ублюдка, что испортил девчонке всю жизнь. Что вместо отвращения, которое она пыталась вызвать, только уважение выросло: ведь не сломалась, не пошла по притонам, не стала дешевой шлюшкой, и от людей не прячется, и с мужиками нормально общается, что бы ни говорила. Такая маленькая, и такая большая девочка, сильная перед миром, и беззащитная сама перед собой.

   - Анют, давай сейчас договоримся: первое - мне совсем не важно, что, где и с кем ты делала до меня. Любопытно было - да, хотя спросил не поэтому, но в целом фиолетово. Второе: важно - что ты делаешь сейчас. А я хочу, чтобы сейчас , и завтра, и потом - всё, что тебе захочется сделать, ты вытворяла со мной. Я только рад буду любой твоей фантазии. И третье, самое главное: можешь забыть, можешь каждый день вспоминать свое прошлое, мое отношение к тебе не изменится. Жалеть не буду, как ты просишь, но обвинять тоже ни в чем не собираюсь. Ань, просто выдохни и отпусти. И иди ко мне.

   И вот что теперь делать с ней, с такой глупенькой?

   Глава 14.

   С этой бесконечной сворой... нет, конечно же, не сворой, а толпой друзей мужского пола необходимо было что-то делать.

   Подозрительно легко она стала не просто своей в их небольшой мужской компании, а превратилась в её неотъемлемую часть: если вдруг Дмитрий появлялся один, без спутницы, его засыпали вопросами: "Где Анька? А она будет сегодня? А когда придет?", иногда обидно становилось, что ему самому уже не рады.

   Что заставило друзей принять ее в свой сплоченный коллектив, который на женщин смотрел свысока и с легким презрением? Может быть, полное отсутствие попыток обаять-охмурить? Нет, она их всех, конечно, обаяла, но другими способами: ей было откровенно наплевать, кто и сколько зарабатывает, на каких машинах ездит и сколько имеет в собственности квартир. Не спрашивала и не слушала. Не строила глазки, не выпячивала губки трубочкой, вообще не делала ничего, чтобы понравиться. Но нравилась всем дико: неуемным хохотом, язвительными шутками, неожиданными познаниями в вопросах, о которых женщина и слышать не должна. Однажды до крика доспорилась с Алексеем по поводу отопительных систем, доказывая, что он не прав, а потом, выслушав его самую громкую и длинную тираду , подняла вверх руки и сообщила:

   - Да ради Бога, Леш, ты прав, а я лохушка. Честно говоря, ничего в этом не смыслю, но поорать на тебя было интересно. Ты же говорил, что никому не позволишь повысить на себя голос. А вот. Позволил же?

   Леха хлопал глазами, молча открывал рот, а потом расхохотался.

   - Наглая ты, Анька, хотя и умная. Ты откуда взялась такая?

   Пауза. А потом:

   - Тебе подробно рассказать, как детей делают, или ты сам в курсе? Мои родители ничего нового не придумали. - И с чопорным видом, всячески демонстрируя, как она "оскорблена", отвернулась.

   Наверное, главное, чем брала - детской непосредственностью. Сообщала, не стесняясь, все, что имела на данный момент сказать. Редко ошибаясь в характеристиках и оценках. Шутила язвительно и на грани фола, но никогда не опускаясь до пошлостей. С каждым днем все больше становясь "своей в доску".

   Но при этом все мужчины в радиусе ста метров остро ощущали ее женственность: что в ней было такого, заставляющего мужиков разворачиваться вслед, замирать , глядя на ее улыбку, почему крышу сносило от пары легких прикосновений? Да, она иногда брала кого-нибудь под руку, или прикасалась, забывшись в увлекательном разговоре, к плечу; тянулась для поцелуя в щеку при встрече... Но никогда и никому не позволялось даже слегка дотронуться, если это не была ее инициатива. Нет, она не скандалила, не демонстрировала неприязнь: просто легко поводила плечом, или выпрямляла спину, или наклоняла иначе голову - и наглая рука просто пролетала мимо. Наверное, это и спасало Дмитрия много раз от попыток врезать смельчаку со всей дури, а кулаки чесались почти постоянно.

   Что с ним происходило, он, в принципе, понимал, но ничего поделать с собой не мог: бесился, что улыбается не только ему, что хохочет не только над его шутками, что наклоняет свое ушко, пытаясь расслышать слова в грохоте дискотеки, не только к его губам. Всем доставалось ровное количество ее внимания, и невнимания - тоже. Тоскливыми казались вечера, когда она сматывалась на какие-нибудь встречи с подругами, или с головой уходила в работу. И "мужские" разговоры, которые невозможно вести в присутствии женщин, уже не радовали. И уже не так вдохновляла возможность бесстыдно клеить телочек, чего парни никогда не делали в ее присутствии. Скучно становилось. Начинались бесконечные звонки с идеями прислать в помощь бухгалтера, аналитика, айтишника, Супермена, в конце концов, чтобы быстрее закончить дела. На что всегда получали "идите в баню. Это коммерческие данные, и никому постороннему их видеть нельзя". И все. А потом просто не брала трубку. Обязательно возникала идея, что ее работа носит какое-нибудь мужское имя, и вообще девчонке пора замуж, а не с ними, балбесами, время терять... После этого еще больше хотелось заехать кому-нибудь в глаз.

   Радовало одно - несомненное и бесспорное право Дмитрия на перевозку драгоценного тела: только он забирал ее с работы, или отвозил домой, или доставлял на лыжную базу, да неважно куда. Это право закрепилось за ним однажды и навсегда, и ни один смелый не решился на него посягнуть.

   И он пользовался своей привилегией без зазрения совести: помогал садиться и выходить из высокой машины, застегивал и расстегивал ремень, который неожиданно начал клинить. Почему этот ремень не был приведен в чувство в первый же раз, когда обнаружили неполадку? В этом Дима не признался бы никогда и никому: у него всегда был лишний повод наклониться в сторону девушки, почти прижаться к ее телу (хотя мог бы и просто руку протянуть), коснуться ее бедра и коленки. А когда помогал сойти с подножки (никогда не позволял спрыгнуть самостоятельно), задерживал дыхание, ощущая, как маленькое тело скользит по его большому. И не важно, что на дворе уже стояла зима, и верхняя одежда не позволяла чувствовать ничего; казалось, что в этот момент он голым стоит на ледяном снегу: настолько будоражила даже такая ненастоящая близость.

   Напряжение копилось и нарастало как снежный ком, превращая спокойного и адекватного, уверенного в себе мужчину в подростка, ведомого гормонами, делая его нервным и злым. Несколько раз, психанув ("да сколько можно париться из-за какой-то неадекватной дурочки, у которой и подержаться-то не за что? Вокруг куча баб, только свистни - прискачут"), пытался забыться с другими - старыми знакомыми, которые понимали, что от них хотят, и что нужно им самим. Но ничего хорошего из этого не вышло: либо он уезжал домой, даже не приступив к делу, и оставляя женщину в недоумении ("чего хотел-то? Зачем приехал?"), либо наутро ощущал такую досаду и брезгливость, что становился противен сам себе. И стыдно было смотреть на Аню, и все равно хотелось смотреть, ощущая себя при этом предателем. А она, как чувствовала, пропадала на время из виду - не звонила, не появлялась, заставляя проходить новые круги ада: вечно крутилась мысль, что если он не удержался, то ей-то уж точно ничто не помешает завести себе нового ухажера.