Партизаны - Иванов Всеволод - Страница 11

Под вечер собрались мужики. Прапорщик отобрал десять из них самых страшных на вид и велел посадить в избу, приставив часового. Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.

Прапорщик спросил старосту:

- А те, что убили - скрылись?

- Так точно, - ответил поспешно староста.

- И не знаешь где?

- Не могу знать.

Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.

- Садитесь, - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. - Очень рад познакомиться с культурным человеком.

Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.

Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:

- Как вы живете в такой берлоге?

- Привычка.

Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.

- Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно. У вас, наверное, другие причины есть.

Кобелев подумал, что прапорщик может быть подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:

- Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.

- Да, в городе не легко. Понятно.

Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:

- А крестьяне не теснят вас?

- Да как сказать... Не особенно... Известно, тайга, народ, сами знаете.

- Бродяги все у вас. И жулики.

Прапорщик поднял кверху брови.

- Много здесь еще крови прольется.

- Много, - согласился поспешно учитель.

- А вы как, не присутствовали тут... при безобразии-то?

- Нет, не пришлось.

- А кто убил, знаете?

Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева. Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию:

- Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.

- Странная фамилия, - удивился прапорщик. И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и как ему показалось, что разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:

- Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.

Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников и тех тоже выругал и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:

- Вот, пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи на Смольную гору, и думают уйдут.

- Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.

Учитель вдруг понял свою ошибку.

- Простите меня, - сказал он, побледнев.

Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:

- Ничего, - сказал он, - ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.

Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:

- Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..

И опасные темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.

Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:

- Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.

Староста, заминаясь, проговорил:

- Десять... верст...

Замирая сердцем, прапорщик подумал:

- Есть... не уйдут...

А вслух заносчиво сказал:

- А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.

Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:

- Вот засолил, паренек.

Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:

- Готовь ужин.

В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока - по осиновой черни.

При восходе солнца было еще душно.

- К дождю, - сказал Селезнев.

Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.

Кубдя отвык ходить чернью и ругался:

- Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.

Селезнев обернулся и сказал:

- А матри, парень, кабы озадков не было!

- А што?

- Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я, мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.

- Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалый, - а то пристрелят.

Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.

- Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.

Беспалый воскликнул с сожалением:

- Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!

Кубдя пренебрежительно сморщился.

- Не мумли, Беспалый, словеса-то.

Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.

- Вот, лешак, весь умазался. Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку - могила!

- Чтоб тебе стрелило!

Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий. Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов - где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.

С кряканьем пролетела над березняком, в стороне, красная утка-атайка.

- На воду летит, - провожая ее взглядом, сказал Соломиных.

Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся и узенькие его глаза сонно блеснули.

- Скоро дойдем-то? - спросил он.

Беспалых рассмеялся:

- Посули ему озеро в рот!

- А ты не гундось, кургузый вислень! - обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.

Кубдя строго взглянул и сказал:

- А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего тотвониться.