Чужая женщина (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 39

- Ты допивать будешь?

Отрицательно качнула головой и протянула бутылку женщине в черном платке. Она взяла из моих рук бутылку, я думала, выпьет, но женщина вылила содержимое, а бутылку в пакет положила.

- Ты бы шла домой. Нечего сидеть тут и беду ждать. Кто сам неприятности ищет, обязательно находит.

И мне вдруг смешно стало. Неприятности?

- Ты что здесь на лавке для алкашей потеряла? Молодая, красивая. Вызывай такси и уезжай.

- Жизнь потеряла. Вы не видели, нигде не валялась? Грязная такая, черная, с пуантами?

Женщина усмехнулась уголком рта с тонкими обветренными губами.

- А зачем тебе такая? Я вот белую ищу, чистую, с запахом свежевыпеченного хлеба, не видела?

Я тоже усмехнулась…

- Может, они с моей ушли?

Женщина отрицательно покачала головой.

- Нет. Твоей и моей точно не по пути. От моей уже ничего не осталось, по ней погост слезами обливается, а твою еще отмыть можно. За счастье держаться надо, а не отпускать от себя. Ты свою жизнь не теряла. Ты ее каждый раз сама выбрасываешь. Хочешь про будущее скажу твое?

Вдруг за руку меня взяла, ладонью вверх повернула. Я быстро закивала.

- Денег дай, и все скажу.

Я в кошельке порылась. Но там налички не оказалось, одни кредитки. Сняла серьги золотые с бриллиантами в виде сердца и отдала ей.

Женщина мне в ладонь посмотрела и назад отпрянула. Руку мою бросила.

- И правда, грязная. Но не ты ее пачкала…а смерти много вокруг тебя.

Я словно вмиг протрезвела, даже в голове пульсация стихла.

- Чьей смерти? Где смерть?

- Там, где ты…

Встала с лавки и начала крестить меня, утягивая за собой мешок с бутылками.

- Клялась ведь, что не буду. Обет дала. Бес попутал. Не иначе бес. Прости Господи.

Чокнутая какая-то. Как я сразу не поняла, что она не в себе?

- Чья смерть?

- Не знаю. Она рядом с тобой по пятам идет.

Она быстро-быстро пошла от меня прочь. Я сильнее закуталась в пальто. Стало вдруг невыносимо холодно, и в голове прояснилось. Я залезла в машину, вытирая мокрые от слез щеки. А в ушах голос хриплый женский звучит:

«За счастье держаться надо, а не отпускать от себя. Ты свою жизнь не теряла. Ты ее каждый раз сама выбрасываешь…».

На дорогу выехала, а из глаз опять слезы катятся, и голоса в голове. Сестры, Олега. Дениса, матери.

Не успела повернуть за угол дома, как передо мной выскочила какая-то тень, ударилась о капот, и машина на что-то наехала, я словно почувствовала неприятный хруст. Остановилась и выскочила из машины…а когда глянула под колеса, меня свернуло пополам от спазма тошноты.

На меня смотрели широко открытые глаза той женщины. От ужаса всю затрясло. Я, задыхаясь, сама не знаю, почему, набрала Олега, заливаясь слезами и содрогаясь от лихорадки и лютой паники.

- Олееег…

И вдруг услышала женский голос.

- Это тебя.

- Зачем ответила?

- Узнать хотела, кто такая эта …

- Дай сюда.

Я сжала горло одной рукой. А другой впилась с смартфон. Потом…я подумаю об этом потом.

- Да.

- Олееег…я … я…человека сбила…насмееерть!

И разрыдалась навзрыд, сползая на землю по другую сторону машины, задыхаясь от спазм подкатывающей тошноты и истерики.

- Я сейчас приеду. Говори адрес.

ГЛАВА 18. Олег

Она под утро позвонила, когда я в душе был после тягучего секса с Ирой. Тягучего, какого-то грязного и механического. Когда сам не знаешь, зачем полез и какого хрена вообще сейчас вытворяешь. Может, мне утешиться надо было, или я искал способ самоутвердиться, а может, чисто жалость к Ирке одолела. Несчастная она была какая-то, как собачонка брошенная. Никогда ее такой не видел. Она всегда дерзкая, за словом в карман не полезет. А тут как подменили человека: какая-то тихая, неслышная, угодить пытается и в глаза смотрит виновато и преданно одновременно. И меня чувство вины задушило, как будто не она мне рога наставила, а я ее с детьми кинул. Неприятное ощущение. Оно вызвало дискомфорт внутри, и захотелось удрать и как можно быстрее. Но Олег Громов не любит легкие квесты. Раз не прет, надо себя заставить. Я ж благородный, все дела. Лох, короче, как и всегда по жизни.

Мы долго в торговом центре гуляли, в кино сходили, по кафешкам с детьми, по трем разным. Вранье, когда говорят, что мы, мужики, детей любим, пока и бабу хотим. Не так все это. Мы детей любим так же, как и женщины. Своих любим и чужих любить умеем. Я к Ире ничего, кроме жалости, не испытывал больше. А вот рядом с детьми и дух захватывало, и сердце щемило то от радости, то от гордости, то от любви. И еще страшное чувство вины мучает, что не можем мы больше счастье им подарить, как раньше. Не можем вместе быть, не можем радовать их по утрам довольными лицами, не можем укладывать спать по очереди. Развод – это не только смерть себя прежнего, как личности, это и убийство всего прежнего и беззаботного в детях. Их сказка в этот момент заканчивается. Родители теряют ореол идеальности и правильности, они перестают быть примером чего-то прекрасного. Они причиняют ребенку душевную боль и не могут ее залечить. Я эту взрослость в глазах сына видел. Ташка еще не поняла всего до конца. Ей было хорошо, что я просто рядом.

Когда Ира к двери проводила, а потом сама на шею бросилась, целовать начала хаотично, прощения просить, шептать, как соскучилась и до сих пор любит, как жалеет о каждом сказанном слове, я остался. И в голове пульсирует, что, может, стоит шанс дать, ради детей, ради лет, прожитых вместе, ради себя самого. Чтоб найтись вдруг, подняться с болота, в котором тону, и жизнь вонючим дерьмом казаться перестанет. Рядом с ними весь день этого ощущения внутреннего разложения на атомы безнадеги не было и сдохнуть не хотелось. Дети цепко тянули наверх и держали своими довольными мордашками, давали четкое понимание, ради чего стоит жить дальше. Железный стимул.

Я трахал ее на постели, где она со своим мудаком была, трахал и смотрел в стену, делал привычные толчки в ее тело, слышал сдавленные стоны, считал ее сокращения на автомате, а сам словно все это со стороны наблюдал, и картинка не возбуждала, хотя член и не подвел, исправно оттолкался и даже брызнул спермой в вялом оргазме. Наверное, именно в этот момент я понял, что к Ире отмерло совершенно все. Она больше меня совершенно не возбуждает. И ревности нет давно, ничего больше нет.

Тоска меня задавила, что теперь вот так всегда может быть с ней. Серо, скучно, уныло. Как в склепе или в могиле. Я с себя пот и грязь предыдущих дней смывал в душе и думал о том, что моя жизнь и без Иры с детьми все равно как у заживо похороненного. Пока что без ежедневных поминок водкой. А вполне возможно, что вернется и это дерьмо до кучи. Вечно пьяный, вечно несчастный и до отвращения жалкий идиот. Обратно вот в это не хотелось больше, чем попытаться начать все заново с Ириной, как бы уныло все это ни выглядело мне сейчас. Ведь живут как-то люди ради детей, мирятся и пытаются существовать с видимостью счастливой семьи. Не наша первая, не наша последняя. Ради детей можно и попробовать.

А у самого мысли о сучке лживой. Вплетаются кровавыми нитями во всю эту унылость, поблескивают неоновым светом, манят и напоминают, что иначе бывает. Ярко, обжигающе, страстно и дико так, что кончить можно только, вспоминая о том, как ее соски языком дразнил, от стонов хриплых в ушах. Как ей живется с ним? Как она просыпается каждый день в его постели и мне смски шлет свои истерические или звонит? Мне каждый ее звонок или сообщение словно жизнь укорачивали. Но ревность-сука была сильнее. Даже сильнее, чем чувство, что друга предал. Я постоянно думал, как она вот так же в душе стоит после него? Не противно, не тоскливо ей, не тошно? Не ушла ведь…знал, что не ушла. Чувствовал. А вот своей чувствовать перестал.

И снова от мысли, что он ее трахает…начинает лихорадить и руки сжимаются в кулаки. Бью ими по кафелю не с размаху, а методичными короткими ударами, пока вода не окрашивается в розовый. Удар – ее глаза светлые кошачьи, удар – ее улыбка, удар – ее голос, удар – запах волос, удар – острые соски, трущиеся о мою грудь. И так, пока не слышу звонок своего сотового…ее мелодией. На нее другая стоит. Чтоб знать всегда, что это она, чтоб подыхать от счастья лишь от предвкушения услышать голос. Сквозь шум воды услышал «Алло» жены и выскочил из душевой в одном полотенце. Какого хрена? Взгляд на Иру, а она на меня смотрит прямо в глаза и аппарат у уха держит. На лице непонятное выражение. Внутри вспарывает едким сарказмом - поздно корчить из себя жену и хватать мой сотовый, когда сама больше года под другим лежала. Больно, Ир, и мне больно было. Пи***ц как больно. Только я тебя не предавал, а ты меня на козла своего променяла. А теперь мне уже нигде не болит, даже если у тебя десять таких козлов будет. Вот в такой момент и понимаешь – нет ничего к человеку. Умерло все. Когда болеть перестает, значит, мертвое. Впрочем, Ира мне и не болела никогда. Самолюбие болело мужское, за детей болело, за годы потерянные, похеренную работу. А ее вернуть никогда не хотел.