Летящие к Солнцу 1. Вопрос веры (СИ) - Криптонов Василий - Страница 27

Попав в круг света, один из подсолнухов выпустил в нашу сторону струйку жидкости со своего отростка. Она не долетела двух метров до балкона.

– А ты ему понравился, – усмехнулся командир. – Это триффиды Уиндема, так их назвал Августин Сантос. Истреблять бесполезно, толпами набегают. Только на моей памяти две станции потеряли. И поезд…

Он повел фонарем, и на приличном отдалении я увидел очертания облепленного триффидами поезда. Ощутил его тихую и безысходную тоску по движению.

– Некоторые умники приходят сюда, чтобы кончать с собой, – поведал командир. – Мы их потому и поселили поближе, чтоб удобней было. Кстати, дверь открытая была. Видно, кто-то уже успел.

Я вздрогнул и посмотрел на командира.

– Так это же она!

– Что? – Командир перегнулся через перила. – Ты видел останки?

– Нет! Но просто… Кому бы…

– Чушь! – Командир за руку выволок меня с балкона. – Ты просто не хочешь ее трахать, вот и тянешь время. Но это – единственный шанс, понимаешь? Готов? Раз, два, три!

Нет, я не успел подготовиться. Дверь, у которой мы остановились, распахнулась от пинка командира, ударилась о стенку внутри комнаты и вернулась обратно. Все, что я успел заметить – безжизненное женское тело, висящее посреди комнаты. Мне стало дурно. Я отошел к противоположной стене и присел возле балкончика.

«Ну, вот тебе и первая зарубка на стволе, – произнес в голове голос отца. – Теперь понимаешь, о чем я?»

– Это не из-за моих слов, – прошептал я. – Просто из-за того, что он погиб, а в этом нет моей вины.

«Может, так, а может, нет. Только ты знаешь, что виновен, и лжешь себе. А что самое грустное, ты довел ее просто так, без всякой цели, это тебе даже спастись не поможет».

Наконец, сквозь потусторонний шум, застивший слух, до меня стали долетать причитания командира. Колотя кулаками стенку, он кричал что-то о шлюхах, в которых шлюховость дошла до такой шлюшьей шлюшности, что они предпочитают подыхать вместо того чтобы трахаться.

Немного успокоившись, он снял рацию с пояса.

– Алло, там, на проводе! Сектор умников, дверь тридцать пять, «йо-йо» очередная. Что? Ну да, опиши, как полагается, с понятыми, и сдай триффидам под их ответственность. Ага. Целую, пока.

Он повесил рацию обратно и грустно посмотрел на меня.

– Ну что, пошли в тюрьму?

– Слушай! – Я поднял голову, озаренный нелепой надеждой. – А может, ты нас просто выпустишь?

– Куда? – поинтересовался командир.

– Ну как… Отсюда. На волю.

Командир почесал в затылке, с неудовольствием косясь на выглядывающих из соседних дверей мужчин и женщин, привлеченных шумом. Они смотрели на меня, и я слышал обрывки их шепотков: «Это он! Тот, что убил Педро!»; «Говорят, их трое, и они пришли сверху!»; «Что он здесь делает?»

– А ну – по норам! – рявкнул командир, и двери захлопали. Командир сел на корточки напротив меня. – Слушай, я бы рад отпустить вас на волю, честно. Даже сам бы, может, с вами ушел. Ты мне скажи только, где это такое – воля?

Тут весь кошмар нашего положения обрушился на меня. Я осознал, что нахожусь среди людей, проживших в подземелье несколько сотен лет. О, разумеется, где-то есть выход, только его еще нужно просверлить чем-то или взорвать. Нарушив герметичность обиталища. И потом, даже если удастся упросить командира сделать что-нибудь этакое, что дальше? Мы окажемся снаружи, на лютом холоде, без транспортера, в двухстах километрах от ближайшего жилья. Речь не шла о том, чтобы покинуть Метро. Речь шла о том, чтобы нам позволили здесь жить, а не бросили триффидам.

– Ладно, не отчаивайся прежде времени! – хлопнул меня по плечу командир. – Вполне возможно, вас оправдают. Ведь в совете тоже не дураки. Генофонд улучшат надо. Будешь девок менять – что портянки! И мелкий, как подрастет, сгодится. Да и девка ваша скучать не будет. А мелкого пока приспособим грибы выращивать.

– Ему понравится, – шепнул я, думая в этот момент о ростке петрушки.

Мы пошли обратно, уже медленнее, никуда не торопясь. Навстречу попались трое солдат, один из которых с важным видом нес планшетку.

– Понятых не забудь, – сказал ему командир после взаимного обмена приветствиями. – А то начнется опять – «геноцид», «произвол», «беспредел»...

– А откуда у вас вообще воздух? – спросил я, вспомнив ароматное дыхание, вырвавшееся из колонны в зале.

– А, это умники оранжерею держат, – махнул рукой командир. – Трава всякая вырабатывает. А что, там, наверху, правда солнце было?

– Было, – подтвердил я.

– А теперь не стало?

– Теперь нет. Но мы решаем этот вопрос.

– Вот бы решили… Говорят, когда солнце вернется на землю, мы сможем выйти и возродить великий Красноярск.

– Кто говорит?

– Старейшины, из умников. Говорят, в книге какой-то так написано. Там еще всадники какие-то быть должны, еще муть какая-то – не помню.

– Всадников долго ждать придется, – вздохнул я.

Когда мы, наконец, добрались до камеры, Вероника и Джеронимо встретили нас обеспокоенными лицами, прижатыми к прутьям.

– Как, все в порядке? – спросила Вероника. Тот факт, что я пришел на двух ногах, ее не утешал. Наверное, вид у меня был чересчур убитый. – Куда вы его водили?

Командир поморщился, открывая решетку, и, показав на Веронику, заметил: «Разговаривает» – таким тоном, будто речь шла о котенке, сделавшем лужу.

– Разберусь, – пообещал я.

Грустно кивнув, командир закрыл замок и удалился. Я без сил шлепнулся на нары. Как же хочется спать…

– Тебя допрашивали? – налетела на меня Вероника. – Пытали? Что?

И я рассказал им все. Об умниках и умницах, о повесившейся девушке, о заявлении, которое теперь некому забрать, об армии триффидов Уиндема («Вот видите! – воскликнул Джеронимо. – Даже подсолнухи взбесились без солнца, чего же о людях говорить!») и о том, что выхода отсюда нет, а наша единственная надежда – честь быть удостоенными разбавлять генофонд подземных жителей.

Вероника с невероятной чуткостью пропустила мимо ушей все, кроме того, что меня тревожило.

– Ты не виноват, – сказала она. – Просто стечение обстоятельств.

– Виноват, – сказал я. – В том-то и штука, что виноват. Даже если она обо мне и не думала, затягивая петлю, она все равно сделала так, как я хотел. Каждое мое слово, каждый жест – провокация. А когда собеседник реагирует, я обжираюсь. Поэтому мне комфортно в любой ситуации, лишь бы была еда. Даже сейчас, говоря все это, я жду от тебя – жалости, презрения, ненависти – чего угодно!

Помолчав, я добавил то, чего ни Вероника, ни Джеронимо понять бы не смогли:

– И любая попытка поместить что-то в сердце обернется очередным пиршеством.

Я лег лицом к стене, как до того лежала Вероника, и закрыл глаза. Слышал, как кто-то подошел.

– Мне очень жаль, Николас, – сказал Джеронимо. – Жаль, что втравил тебя в такую историю, жаль, что так вышло с той несчастной...

– Ничего тебе не жаль, – перебил я. – Какой смысл врать мне о своих чувствах?

– Думал, вдруг тебе понравится сосать пустышку.

Повернувшись, я посмотрел на его невозмутимое лицо.

– К тому же, после еды полезно пожевать жвачку.

Наверное, Джеронимо был для меня самой большой загадкой. Подобрать ключик к его чувствам я попросту не мог. Где границы безразличия? Откуда начинается одержимость? Почему, чистя картошку под надзором полоумного Мэтрикса, он плакал, а сейчас, в абсолютно безнадежной ситуации, держится молодцом? А эти его вспышки ненависти к Веронике? Я не я буду, если в них нет искреннего чувства!

Джеронимо вышел на середину камеры, заложив руки за спину.

– Первое, – провозгласил он, глядя в коридор. – Раз уж мы будем вынуждены разбавлять генофонд, вряд ли вам позволят работать сверхурочно. Поэтому если вы все-таки хотите совокупиться и порадовать меня гибридом Ривероса и Альтомирано в качестве племянника, то сейчас самое время. Обещаю не смотреть. Суну голову в унитаз и буду блевать на всем протяжении.

Он подождал минуту и заговорил снова: