Летящие к Солнцу 1. Вопрос веры (СИ) - Криптонов Василий - Страница 24

– Всего лишь росток петрушки с подсветкой, – сказал я. – И шарманка, чтобы услаждать слух в минуты тоски и уединения. Клянусь, ничего более.

Командир дернул головой, и стоящий рядом солдат сорвался с места. Он раскрыл рюкзак Джеронимо и принялся изучать содержимое. Двое других солдат ловко скрутили руки Веронике, с беспокойством глядящей на брата. Меня пока не трогали, и я упивался.

– Ну, чего там? – спросил командир.

– Сэр, тут ровно то, что сказал этот парень, сэр, и ничего больше! – отрапортовал солдат, застегивая рюкзак. – Устройство выглядит до такой степени безумным, сэр, что я бы не стал его изымать во избежание случаев массового помешательства среди личного состава, сэр! Что до меня, сэр, то я сегодня же подам прошение об отставке и проведу остаток дней, сочиняя трогательные симфонии на тамбурине, сэр!

– Ладно, – кивнул командир. – В наручники его. И этого тоже.

Веронике сковали руки за спиной, Джеронимо тоже, а мне, видно, из уважения к авторитету, спереди.

– Видишь? – сказал Джеронимо, повернувшись к сестре. – Видишь, до какой степени он полезен? Он может управлять даже этими солдафонами, которых ты отказалась убивать!

– Придержи язык, сопляк! – влепили ему подзатыльник. – Нам управляет здравый смысл!

Тут я бы с ним поспорил, потому что решение оставить пленнику рюкзак выглядело, по меньшей мере, идиотским. Но я смолчал, потому что в этот момент ко мне двинулся страшнорожий командир. Когда он проходил мимо Вероники, она попыталась начать переговоры:

– Послушайте, все произошедшее – досадное недоразумение. Мы случайно попали в зыбучие снега и…

– Прервись ненадолго, – осадил ее командир. Он сунул руку в карман, достал Чупа-Чупс и, сорвав обертку, сунул его Веронике в рот. – Вот так. Продолжай работать языком, только не подключай голосовые связки. Женщины… Постоянно нуждаются в тонкой настройке. Иногда это аж бесит.

Он шагнул ко мне, потеряв интерес к Веронике, и остановился, глядя в глаза. Тем временем Вероника, сообразив, что с ней сделали, в ярости выплюнула конфету на пол и приготовилась орать, но я поднял скованные руки в некоем повелевающем жесте и веско произнес:

– Вероника, не надо.

Вряд ли ее остановили слова или жест. Скорее – последовавший сразу за ними вопль Джеронимо:

– Ты могла отдать его мне! Старая жадная собака на сене! В детстве я всегда делился карамельками с тобой, вредная ты жаба!

Я старался выдержать взгляд командира, но периферическое зрение передавало в мозг тревожную картинку. Похоже, по щекам Вероники текли слезы. Наверное, Джеронимо зацепил ту струнку, которую нельзя было трогать, особенно сейчас.

– Внутри кто-то остался? – спросил командир, наигравшись в гляделки.

– Нет, – ответил я.

– Уверен?

– Абсолютно.

Командир поднял руку и щелкнул пальцами. Двое солдат взобрались на транспортер, один прыгнул в люк. Секунду спустя он вернулся с нашими трофейными автоматами. Командир щелкнул пальцами еще два раза, и в люк, одна за другой, полетели две «лимонки». В двух шагах от меня будто шарахнули кувалдой по исполинскому медному тазу. Бронетранспортер плюнул огнем и затих.

Я чудом умудрился не вздрогнуть, внутри все не то заледенело, не то запылало. Нечаянно пробудившийся жалкий кусочек дара установил связь между мной и этим бронированным молодцом. За миг до взрыва я будто ощутил немой вопрос. Словно последний взгляд собаки перед смертельной инъекцией: «Неужели ты правда?..»

И все оборвалось.

– Ты крут, – заметил командир. – Зверски крут. Но, пока я жив, тебе здесь ловить нечего.

Он двинулся в обход транспортера, и нас троих повели следом. Мы остановились, глядя на мертвые ноги и мертвую задницу в перекрестье лучей подствольных фонариков.

– Педро! – послышался крик.

Расталкивая солдат, к трупу подбежала девушка в светло-голубом платье. Волосы цвета платины, она поневоле приковала взгляды нас троих. Ни я, ни Вероника с Джеронимо явно никогда не видели вживую ни блондинок, ни рыжих. Нас всегда окружали черноволосые испанцы, к коим мы с гордостью причисляли и себя.

– Педро, милый Педро, да как же это? – рыдала девушка. Ее ладонь легла на поясницу несчастного и тут же отдернулась. Девушка понюхала пальцы. И в этот самый миг откуда-то из-под транспортера отчетливо донеслось:

– «Как будто свет звезды далекой, пробившийся сквозь полог туч…» – А затем грохот и сдавленное: «Бль…»

Я встретился взглядом с этим белокурым созданием, и мой эмоциональный двойник затрепетал. Я ощутил его жажду и голод, увидел мысленным взором тысячи нитей, потянув за которые, мог добыть неимоверное количество еды, и выбрал одну. Широко улыбнувшись, чтобы вызвать к себе безотчетное доверие, я сказал:

– Знаете, леди, если парень уходит в одиночестве сочинять стихи, это значит, что его френдзонят или игнорят. Вы можете бесконечно проклинать нас, но мы лишь отключили ИВЛ. Смертельный удар – ваш.

И когда она побледнела, раскрыла рот в беззвучном крике, повалилась на оскверненное тело своего воздыхателя; когда мой обожравшийся двойник со стоном побежал в эмоциональный туалет; когда солдаты спонтанным хором крикнули: «Да!», а потом по приказу прослезившегося командира дали залп из сотни автоматов в честь погибшего поэта; когда Джеронимо посмотрел на меня, как старушка на закровоточившую икону, а Вероника – как на эсэсовца, принесшего в еврейский детский садик мешок с конфетами – вот именно тогда я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире.

Камера, в которую нас бросили, оказалась поприличнее апартаментов Альтомирано. Нары пошире, вместо дыры в полу – настоящий унитаз. А главное, свет в коридорчике горел постоянно. Пока что – пять звезд. Может, когда-нибудь в спокойной обстановке я составлю путеводитель по тюрьмам, в которых мне довелось побывать.

Как только решетка закрылась, конвоиры удалились, оставив одного, чтобы снял наручники. Он освободил Джеронимо, и тот сказал: «Viva la libertad!», на что получил загадочный ответ: «Viva la resistance!» Я пережил избавление от наручников молча. Веронике пришлось повернуться к решетке спиной, и конвоир, молодой парень с придурочным выражением лица, подозрительно долго возился.

– Ты там кроме комбинезона хоть что-нибудь чувствуешь? – холодно спросила Вероника.

Я подошел к решетке и увидел, чем на самом деле занимается солдат. Он самозабвенно мял комбинезон Вероники пониже спины.

– Не-а, – оскалившись, признался он. – Тут в фантазии все дело.

– А без меня пофантазировать никак?

– Не-а. Тогда мне руки занять нечем будет.

– Тебе рассказать, чем можно занять руки во время фантазий?

– Не-а. Я знаю, о чем ты. За такое командир в морду бьет и портянки с трусами на всю роту стирать заставляет.

– Вовсе необязательно фантазировать во время строевой подготовки. За закрытой дверью сработает не хуже.

– Серьезно? – призадумался солдат.

– Эй, – окликнул его я. – Может, снимешь уже наручники и отвалишь?

– А че? – повернулся он ко мне. – Это твоя девчонка, что ли?

Мысленно прикинув, каких травм мне будет стоить эта выходка, я ответил:

– Да, моя. Сними наручники и отвали.

Солдат замер, глядя на меня в глубокой задумчивости.

– Я уважаю тебя…

– Можешь уважать, не тиская задницу моей девчонки.

Нехотя он убрал от Вероники руки и освободил ее от наручников. Мы проводили его поникшую фигуру взглядами.

– И что, благодарности ждешь? – спросила Вероника, когда где-то далеко стукнула дверь.

– Если ты меня не побьешь – удовлетворюсь этим.

Я пытался вспомнить, когда, с какого момента лицо Вероники приняло это безразличное выражение. Она ведь не из тех, кто с легкостью выпускает наружу внутренние бури. Значит, если по ней даже невооруженным глазом заметно неладное, проблемы очень серьезные.

Вероника отвернулась, легла на нары лицом к стене, да так и замерла. Джеронимо наградил сестру недобрым взглядом.