Приключения женственности - Новикова Ольга Ильинична - Страница 36

Ну, например, после блестящей защиты докторской диссертации, или на заседании Венского психоаналитического общества после ее сенсационного доклада «Разрушение как причина становления», согласно которому сексуальное влечение — не единственная сила, существующая в человеке: вместе с ним и в противоположность ему таится другое влечение — к разрушению и уничтожению жизни. Но она щедро подарила этот труд Нигге — так сияющая мать отдает дитя любви счастливому отцу на пороге роддома. Получив текст статьи, Нигге раскритиковал его, яростно растоптал — тем самым проговорился, что идея влечения к смерти была все-таки ее собственным, а не их совместным детищем. Необычную идею подхватил и приватизировал мудрый профессор и через несколько лет опубликовал уже под своим именем статью, где вскользь заметил, что в богатой содержанием и мыслями работе Зинаиды предвосхищена часть его рас-суждений…

Но это случилось уже тогда, когда Нигге восстал против своего учителя, против методы его общения с учениками как с пациентами, стал отстаивать право на собственные взгляды и поэтому лишь огрызнулся в защиту Зинаиды. А она еще долго, десятилетия, переписывалась с обоими, что сделало их разрыв не таким болезненным и необратимым — вдруг бы выяснилось, что девятилетний обмен научными идеями и почти родственные отношения ампутированы неправильно. Но фантомные боли не слишком мучили обоих, и надобность в Зинаиде сходила на нет. Когда она после скитаний по Европе собралась вернуться в Россию и спросила мнение профессора, тот одобрил ее решение, памятуя о работе Московского психоаналитического общества и совершенно не понимая и не принимая в расчет пришедших к власти большевиков. (Не спрашивайте советов у посторонних людей! А чуткость поможет понять, кто посторонний и кто близкий.)

Не прижившись в Москве, Зинаида поехала в родной Ростов, где ее никто не ждал — всех родственников распылило новое страшное время. Поселилась она в комнатке, выгороженной из конюшни во дворе их семейного особняка, который превратился в безликий, увешанный бессмысленными объявлениями дом политработника. Соседи эксплуатировали ее как русскую блаженную дурочку. Она ходила скрюченная, сгибаясь все сильнее, чтобы не беспокоить людей своим ясным, все понимающим взглядом.

Когда началась война, советские патриоты драпанули в эвакуацию. Зинаида не стала бороться за место в эшелоне. Немцы так немцы… От вечной библейской тоски никуда не убежишь… Или ею руководила идея Танатоса, которую она сама и открыла?

РЕС

В ночь Авиного отъезда что-то произошло. Я попытался выведать у Ренаты, но она сперва темнила, намекала на утренний ливень, смывающий все следы, а потом призналась в своем неведении. И я отступился. Не так важно само событие: перемены в человеке не всегда бывают реакцией на внешние раздражители, скрытая от посторонних глаз и ушей, а иногда и от самого человека, внутренняя работа приводит к необратимым последствиям. Значим результат… Описывать его кому-либо я бы не решился — как найти слова, объясняющие то, что я будто увидел воочию: между мной и Авой исчезла глухая, непроницаемая перегородка, на которую я каждый раз натыкался, пытаясь общаться с ее душой, а не только с ее гибким, контактным сознанием. И еще — по растерянности, по ее грусти я понял, что она считала эту перегородку своей защитой, ограждающей от агрессивных нападок мира.

А рухнула эта стена лишь потому, что подгнил крепежный материал, в состав которого входило вещество под именем «Тарас». Мне было очевидно, что не я вытеснил в ее душе соперника и не сам Тарас предпринял какие-то разрушительные действия. Ава не из тех, кому хватает одной страсти, пусть искренней и сильной, ей не нужно заслоняться от бытовой, научной, культурной жизни. Не осознавая своей смелости, она всегда идет навстречу событиям.

На мою беду я не успевал воспользоваться своим пониманием. Возвращайся она в любую другую страну, я бы увязался за ней, в Россию же нужна виза, а как ее оформить за несколько оставшихся до вылета часов — я не знал. Но, слава богу, за прощальным ланчем Ава четко повторила свое приглашение, а поскольку последние минуты я не оставлял ее наедине с Ренатой, то ей пришлось — или я скромничаю? — ей захотелось позвать в Москву и меня.

Пока оформлялась официальная бумага, тут много чего стряслось, но я не решился обременять Аву своими несчастьями — если судить по нашим газетам и телевидению, то Россию трясло каждый божий день, и я рванулся бы спасать Аву, но Рената попала в больницу. Приступ случился дней через десять после того, как ее обокрали: она была на обычной вторничной лекции в народном университете, и бездомные югославы — их поймали, а украденного, конечно, не нашли — разбили окно в ванной, обшарили квартиру, забрали все драгоценности — и подаренные отцом, и доставшиеся по наследству, то есть совершили святотатство, и никакая страховка тут не врачует.

Доктора настойчиво рекомендовали тщательное, всестороннее обследование и хмурились, когда мы с сестрой спрашивали о прогнозах. Наверное, сами ничего не понимали, и из перестраховки выдумали опасность, — засела успокаивающая мысль.

Рената ни за что не захотела откладывать поездку в Москву и просто игнорировала любые вопросы о своем самочувствии. Долго уговаривать меня не пришлось, и мы прилетели в Россию.

Очень трудно оказалось сосредоточиться на Аве — вместо себя она потчевала нас другими людьми и московскими богатствами, но я сумел приспособиться, и уже день на третий, направляясь по Пречистенке в сторону Музея личных коллекций, думаю, догадывался, почему она выбрала именно этот путь, почему завела нас во двор, образованный парой двухэтажных полуподков с колоннами и оштукатуренной кирпичной коробкой с застекленными внутренними лифтами. Бескорыстная дворянская Москва конца девятнадцатого века и купеческая, извлекающая из всего выгоду, Москва начала двадцатого — символическое место с микроэлементами русского духа. Когда Рената спросила, откуда Ава знает об этом закоулке, я ревниво напрягся: испугался, что звякнет имя Тараса. Пронесло — тут убили какого-то ее пациента, история в стиле Достоевского.

Конечно, Ава водила нас и по «вкусным», зрелищным местам, но всякое утро, прежде чем ступить на торную туристскую тропу, мы брали на пробу несколько улиц и переулков то в Замоскворечье, то на Патриарших прудах, то на Большой Никитской — я заучил все эти топонимы и старался угадать, как повлияли на Аву полуразрушенные и отреставрированные особняки, церкви, парки и водоем, что говорят они ее сердцу. Меня же они настраивали, перестраивали в другое состояние — как кадры березовой рощи в начале фильма или увертюра на симфоническом концерте, когда у зрителя еще витают мысли о прожитом дне, о планах на завтра, но постепенно и незаметно его затягивает процесс — если искусство не фальшивое, живое — и он начинает жить внутри музыки или внутри фильма, постигает законы, по которым он создан, и узнает, ради чего. Вот и я благодаря нашим утренним прогулкам стал осваиваться в городе, но к Аве приближался очень медленно — редко удавалось достаточно долго глядеть ей в глаза, чтобы ощутить где-то в самой глубокой голубизне теплоту, предназначенную именно мне и никому другому.

Как-то, скрываясь от внезапного весеннего ливня, мы забрались на второй этаж арбатского особняка, где в нескольких комнатах открылась антикварная лавка. Я пробрался к прилавку в дальнем закутке, с трудом лавируя между креслами, обитыми свежим репсом в желто-голубую полоску, столом-консолью на звериных лапах, секретером стиля бидермейер, фанерованным красным деревом, задумчивым письменным столом — с трудом не столько из-за тесноты, сколько из-за косых взглядов продавцов и клерков, как будто подозревавших меня в намерении их ограбить или оценивающих мою платежеспособность. Отвратительно… Я бы сразу ушел оттуда, но мой взгляд встретился с сапфировым глазом золотого медальона в стеклянной витрине, и пока Ава с Ренатой из чистого любопытства разглядывали двустворчатый платяной шкаф орехового дерева, как будто из родительской спальни, я расплатился за кокетничавшую со мной безделку, чтобы оставить ее в Авиной спальне перед нашим отъездом.