Привала не будет
(Рассказы о героях) - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 11

В небе слышится тугой хлопок взрыва. Тотчас вырастает, будто вспыхнув, клубок ржавого дыма. Бризантным бьет. Осколки разлетаются далеко вокруг. Опасно. Буланцев, однако, не обращает внимания на взрывы. Воспоминания уносят его в пережитое.

— Круто пришлось нам в ту пору, — продолжает Буланцев. — Случилось это на Дону, в августе тысяча девятьсот сорок второго года. Помню, день и ночь мы ехали в эшелоне на юг. Уже тогда мы чуяли, что нас ждут тяжелые бои. И мы беспокоились: надо поспеть вовремя. Выгрузились в степи. До фронта еще далеко, километров пятьдесят. Двинулись пешими. Ночью вышли на переправу, а там — за Дон. Не успели еще врыться в землю, как начало светать. Командиру полка доложили: фашистские танки прорвались, движутся прямо к переправе. «Сколько?» — спросил он. — «Тридцать танков пока». — «Ладно, не привыкать, на то и война!» — ответил он спокойно, хотя лицом изменился, побледнел. Это я сам видел, потому как связным находился при штабе.

— Часа два бились мы с танками. И как бились!.. Сперва в ход пустили противотанковые ружья, крепко била и наша полковая артиллерия. Три танка сразу загорелись, а другие продолжали лезть. Одному танку удалось прорваться на позиции. Окопы у нас мелкие, по пояс, не управились вырыть в полный рост. И танк мог крепко проутюжить нас. Чуя угрозу, мы не стали прятаться в окопы — бесполезно. Поснимали с себя ремни, наделали связки гранат и ждем. Сунется танк к окопу, а под его днище летят гранаты. Сперва одну гусеницу порвали, — так и поползла змеей по земле. Танк еще полз. А когда второй связкой гранат угодили, танк так и хряснул, будто присел на землю.

Первую атаку сорвали. Но вскорости фашисты вроде переменили тактику: решили пехотой нас одолеть. Положение у нас незавидное, многие солдаты лежали раненными, не хватало патронов. Командир полка чувствовал, что с пехотой нелегко управиться. И солдаты перед новой угрозой как-то неожиданно притихли, оробели. Но в этот момент, видим, на поле боя вынесли знамя. Верите, я как увидел родное наше знамя, духом воспрянул. Вроде ничего особенного — флаг красный над землей, а за душу взяло, крепко взяло. «Смотрите, ребята, знамя с нами», — кричу своим товарищам. Видим, вот оно, приближается, ветерок колышет полотнище, а кажется, что это само пламя…

Обрели веру солдаты. Стиснув зубы, дрались, отбивая вражью атаку. Но вот кончились патроны. Перестали стучать автоматы. Тишина — прямо гнетущая. А фашисты опять пошли в атаку. И в этот грозный миг упал знамёнщик, выронил из рук древко… Сразила его вражья пуля. Тут я и отважился поднять знамя. До высоты, где оно лежало, метров сто, и пока я бежал, все время вокруг меня дзинькали пули. Того и гляди подкосят. Как добрался живым — ума не приложу. Схватил древко, стиснул в руках и кричу что есть силы: «Смелей, братцы! Знамя с нами!»

Поднял над головой знамя и стою на высоте. А вокруг меня пули вжик-вжик. Но какой там страх! В такую минуту опасность не в счет. Лишь бы знамя не уронить, только бы держать хоть мертвым. Слышу голоса кругом: «Знамя! Знамя!» Поймите, как здорово, — знамя! На самой высоте. Под страшным огнем. Это, брат, действует на сердце… И вдруг слышу команду:

— За нашу Советскую Родину! В ата-а-ку!

Сильный был удар, дерзкий. Поднялись солдаты и стеной повалили на фашистов. Те сперва остановились, вроде разгадывали — принять ли рукопашную? Но вот передние что-то загалдели и эдак пятиться-пятиться начали, как скотина от огня. Потом повернули и бросились удирать. Для нас момент самый подходящий. Кинулись вдогонку. Налетая на немцев, били с маху, кололи направо и налево. Много их полегло, по всему полю валялись трупы.

Кончился штурм. Собрались наши орлы под горкой. Приводили в порядок оружие, запасались патронами. Кто-то принес с Дона воды — пили, не в силах заглушить жажду. Подхожу к ним, попросил напиться. Они не то чтобы кружку налить, а целое ведро подносят. Для тебя, говорят, не жалко. «Это почему же? Всем поровну полагается». — «Пей, Буланцев, вволю. Ты сегодня именинник». Не понимаю: в чем дело, какой именинник? Но товарищи жмут мне руку, поздравляют. Спасибо, говорят, браток. Крепко нас выручил. Равнение-то мы на знамя держали!

— Вот так и стал я знамёнщиком. На боевых позициях или в походе — всегда при знамени, — заключил Буланцев.

В тот день мы расстались, полагая, что когда-нибудь опять встретимся. История знамени и судьба самого Дмитрия Буланцева меня не переставали волновать. Но на фронте что ни день, то новые события, даже исключительный случай, происшедший вчера, становится сегодня обычным, потому что его уже заслонил другой, еще более волнующий. Да и сама фронтовая обстановка не всегда позволяет повидать старого знакомого: попробуй найди его, коль фронт наступает, войска движутся по всем дорогам! Словом, след Буланцева потерялся. Уже думалось, что часть, где. служил Буланцев, перекочевала куда-нибудь на другой фронт.

Но однажды в штабе фронта я читал донесения из частей, и в одном из них мое внимание привлекли строки: «В боях за Донбасс штаб энской части был отрезан от своих подразделений. Находясь в трудной обстановке вражеского окружения, воин Буланцев с риском для жизни спас боевое знамя. За героический поступок Буланцев награжден орденом Красной Звезды, ему присвоено звание старший сержант».

Вот и все. Необычайно волнуясь, перечитываю донесение. «Постойте, да это тот самый Буланцев!» — мелькнула догадка и ожила, припомнилась встреча со знамёнщиком на Дону…

Немедля еду на фронт. Поиски героя доставили много хлопот, но в этот раз они были не напрасны. И скоро я услышал историю нового подвига знамёнщика.

…Третьи сутки солдаты были в пути, на колесах. Наступали стремительно. Передовые отряды, сбивая заслоны противника, отмахивали за день по 30–40 километров. И ночи были неспокойны: полыхали орудийные сполохи, трассирующие пули полосовали темное небо синевато-оранжевыми линиями. То вдруг, будто спохватившись, длинными очередями заливались пулеметы. Порой скрежетно ворчали в небе снаряды. Но наши солдаты, привыкшие ко всему на свете и утомясь в дневных переходах, спали на придорожной траве, в пыльных вишневых садочках или просто в кузовах автомашин. Сон был крепкий, мертвый и до предела короткий: холодный предутренний рассвет опять заставал людей в пути. Передовые отряды преследовали, настигали отступающего врага. Был приказ: «Не задерживаться, висеть у противника на плечах…»

Уже почти вся донбасская земля была пройдена и освобождена, как произошла неожиданная заминка. Неприятель, кажется, опомнился, стал отчаянно сопротивляться. Сплошной линии фронта не было. Наши войска, преследуя, растянулись по дорогам и безвестным балкам, завязывали напряженные схватки с отдельными группами противника, переходящего в контратаки.

В такой обстановке не мудрено очутиться в самом невероятном положении. И нечто подобное случилось со штабом энской части. Штаб разместился в просторной белой хате степного хутора. Приехали сюда под утро еще затемно. Тишина стояла окрест, словно войны не было и в помине. Простояли до полудня. Неподалеку от села, за грядой высот неожиданно вспыхнул бой, гул с каждой минутой нарастал, близился к селу, превращаясь в громовые раскаты. Занятые по горло штабные офицеры, казалось, и не подозревали об опасности; склонясь над картами, наносили изменения в обстановке, озабоченно придумывали новые варианты боя. В смежной комнате на печке лежал Дмитрий Буланцев. Он выкроил свободный час, чтобы отдохнуть.

Знаменщик спал тяжелым сном, когда раздался сильный взрыв. Дом вздрогнул, хряснули деревянные потолочины. Буланцев вскочил и, не понимая, что случилось, начал протирать заспанные глаза. Послышался второй взрыв, третий… Снаряды рвались поблизости. Выбежал наружу. В селе переполох. Машины выметывались из садов на дорогу и, обгоняя друг друга, мчались в степь.

В село, оказалось, прорвались фашистские автоматчики. Буланцев выскочил из дома в тот момент, когда немецкие автоматчики уже проникли по кукурузному полю на окраину села и открыли пальбу. У хаты под плетневым забором лежал наш офицер, у его ног валялась кубанка из черного каракуля. «Начальник штаба» — сразу угадал Буланцев и поспешил к нему на выручку. Офицер лежал неподвижно, бледный, в изорванной, пропитавшейся кровью гимнастерке. Он тихо стонал.