По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - Мартышевский Яков - Страница 13

В описываемый мною день переход выдался очень тяжелый. Пока в воздухе чувствовалась утренняя прохлада, идти было легко и даже приятно, но когда солнце начало палить и прямо в лицо подул горячий, точно из раскаленной печи, ветер, двигаться сделалось трудно. Постепенно затихли смех и веселые разговоры – это первый признак утомления солдат.

Покрытые толстым слоем серой пыли, с красными, вспотевшими лицами, с полусогнутыми под тяжестью амуниции спинами, они шли гуськом по сторонам дороги, едва волоча ноги. Изредка всеобщее молчание нарушал чей-нибудь одинокий сдавленный возглас вроде:

– Ф-фу! Вот-те и Галиция! Словно в бане паришься!

Особенную усталость мы почувствовали около четырех часов дня. Солнце жгло немилосердно. Ноги отказывались двигаться, а между тем оставалось пройти еще верст пять-шесть. Остановки для отдыха делали чуть не через каждые 10–15 минут, причем достаточно было командиру полка остановить лошадь и махнуть рукой, как от головы колонны проносился гул «Стой! Стой!», и измученные люди, как снопы, валились на землю на том месте, где стояли, и тотчас засыпали. Через несколько минут опять слышалось «Вперед!», и вся эта, дотоле недвижная серая масса человеческих тел, распластавшихся на земле, вдруг встрепенулась, поднималась на ноги, кряхтя и бормоча ругательства, и снова медленно плелась вперед.

Я испытывал такую усталость, что почти ничего не соображал. Натертые узкими сапогами ноги ныли и подкашивались. Пыль залепляла глаза. Во рту совершенно пересохло. Я ежесекундно вытирал платком лицо, но только еще больше размазывал грязь. На каждой остановке я ложился прямо на землю и чувствовал, как веки помимо моей воли слипались, точно на них давила какая-нибудь тяжесть. И так сладко было забыться на эти несколько минут…

Наконец, совершенно замученные и грязные, мы втянулись в деревню N, где и расположились на отдых. Но едва только, стряхнув с себя пыль и умывшись, я сел за стол, чтобы закусить, как вдруг около нашей халупы послышались какой-то необычайный шум, крики и стрельба. Я вскочил и подбежал к раскрытому окну. На дворе и на улицах деревни была большая суматоха. Солдаты, кто с котелком в руках, кто без пояса и без шапки, кто босой, кто с ружьем, заряжая его на ходу, кто без ружья, куда-то бежали. Из всего этого и из различных непонятных криков я догадался, что на нас напала австрийская кавалерия. Мне сообщилось охватившее всех паническое чувство. В волнении я бросился искать револьвер и шашку и, как назло, не мог найти ни того, ни другого. Ротный командир и поручик Пенько тоже засуетились, и все поспешно выскочили на двор. Наконец и я, найдя свое оружие и извергая поток ругательств за то, что оно так долго не находилось, выбежал вслед за ними.

Солдаты, приводимые в порядок резкой бранью и пинками офицеров, мало-помалу приходили в себя и выстраивались на окраине деревни.

Недалеко от нас, под лесом, слышалась ружейная перестрелка, сопровождавшаяся несколькими сильными взрывами. Хотя я чувствовал, как у меня дрожали поджилки, однако я старался казаться совершенно хладнокровным и успокаивал солдат. Присутствие духа офицеров сейчас же передалось солдатам, они вскоре оправились от первого испуга и спрашивали друг у друга, что же именно такое случилось? В первый момент никто ничего не мог разобрать, но вскоре выяснилось, что в лесах скрылись два неприятельских эскадрона после разгрома австрийской кавалерийской дивизии, в состав которой они входили.

Воспользовавшись тем, что наш полковой обоз немного отстал от своих, эти два эскадрона напали на него недалеко от той деревни, где мы расположились на отдых. В обозе, конечно, произошла паника, особенно когда австрийцы открыли огонь из пулеметов. Лошади понесли, переворачивая повозки и разбивая их. Большинство обозных солдат разбежались. Но в это время небольшое прикрытие обоза, состоявшее всего из нескольких десятков человек, рассыпалось в цепь, и, когда австрийцы, увлеченные легким успехом, бросились с шашками наголо в атаку, их встретил меткий огонь нашей цепи, которым они и были рассеяны. Стрельба уже затихла, но полк все еще стоял, готовый встретить врага, откуда бы он ни появился. С наступлением сумерек было приказано выставить непосредственное охранение и разойтись. В охранение назначили мой взвод. Я сам выставил полевые караулы, сказал, с какой стороны ожидается противник, и приказал ни в коем случае не спать. Было уже совсем темно, когда я вернулся в полевой караул № 1, расположенный во ржи у дороги. Я присел на шинель, растянутую на примятых к земле стеблях, и употреблял все усилия к тому, чтобы не заснуть. Но веки не слушались и сами собой закрывались, а утомленное тяжелым переходом тело жаждало отдыха. Несколько солдат темными молчаливыми силуэтами расположились около меня, и я чувствовал, как в них тоже происходила тяжелая борьба со своей слабостью. Прямо против меня полулежала чья-то солдатская фигура, и видно было сквозь сумрак ночи, как голова этого человек все ниже и ниже склонялась к земле, наконец, припала, и через секунду уже слышалось легкое, сладкое похрапывание. Но начальник караула бравый унтер-офицер не дремал. Он зорко следил за тем, чтобы никто не спал. Тихонько подойдя к заснувшему солдатику и тряхнув его за плечо, он проговорил таинственным шепотом: «Зорин! Не спи!» Этого было достаточно, чтобы солдатик встрепенулся, даже вскочил на ноги и пробормотал, с трудом преодолевая сонливость: «Виноват, одолела проклятая…» – подразумевая под словом «проклятая» сон, который нападал на нас, как назойливая муха. А вокруг раскрыла нам свои объятия тихая, теплая ночь. В беспредельном, темном небе мерцали недвижные звезды. Изредка раздавался крик какой-нибудь ночной птицы в соседней чаще, и снова все умолкало. И чудилось в этой зловещей, немой тишине, что вот где-нибудь близко, скрываясь за кустами, ползут как змеи какие-то люди… Мгновение, и они бросятся на нас как звери… Мы ощетиним свои штыки. Произойдет короткая кровавая схватка, и благоговейную тишину ночи нарушат раздирающие душу крики раненых и хриплые стоны умирающих… Но все было спокойно. Враг не тревожил. Ночь кончалась. Уже яснее и яснее выделялись очертания бугра впереди, леса справа, деревни позади. Ночная темень постепенно уступала место первым проблескам дня. Запели разноголосые петухи. В деревне заходили люди, послышались голоса, ржание лошадей. Белесоватый пар курился над землей. Наконец сделалось совсем светло, хотя солнце еще не вставало. Я приказал снять полевые караулы и собрать их около дороги. У всех были истощенные и побледневшие после бессонной ночи лица. Сырой утренний ветерок пронизывал до костей и заставлял дрожать. Но едва мы пришли в деревню и успели выпить по кружке чая, как уже снова пришлось собираться в поход, так как полк получил приказание выступить в 6 часов утра.

Было 13 августа. На небе ни облачка. Уже с утра солнышко начало припекать. Переход предстоял нам около тридцати верст до деревни, где мы должны были ночевать. Первое время мы двигались по шоссе, которое пересекло железную дорогу с разрушенной станцией и поломанными стрелками. Местность была неровная. Мы то спускались вниз, то забирались на высокий холм, откуда открывалась широкая перспектива на далекие синие леса, на испещренные темными, желтыми и зелеными полосами полей возвышенности, на которых лепились то на скате, то в лощине, то на самой вершине небольшие серые деревушки и хутора. При виде этой картины я радовался от сознания того, что часть богатой неприятельской земли, оставшейся позади нас, уже по праву принадлежит нам. Ах, если бы я знал в тот момент, что не пройдет и года, как все это мы отдадим врагу так же легко, как и завоевали!..

Когда мы прошли верст десять, нашего слуха коснулся какой-то неясный, глухой звук, подобный раскатам далекого грома. Звук этот то трепетал в воздухе, то вдруг умолкал с тем, чтобы опять возобновиться. Сомнения не было, это доносилась орудийная канонада – страшный предвестник военной грозы. С каким-то непонятным, приподнятым, но в то же время жутким чувством я прислушивался к этим пока еще нежным звукам, похожим на рокот волн… Я прислушивался к ним, как прислушиваются к радостному пасхальному звону, но только с большим волнением, с большим подъемом души, в которой зазвенели какие-то новые, неведомые струны…