На далеких рубежах - Гребенюк Иван - Страница 34

— Правильно сделали. Свертывайте радиостанцию и возвращайтесь на аэродром.

Поддубный послал в воздух красную ракету — закрыл полигон и вместе с солдатом-наблюдателем пошел осматривать мишени и подсчитывать пробоины. Мишень, в которую стрелял Телюков, вся рябила воронками от взрывов снарядов. Если бы не ее месте стоял настоящий самолет — его разнесло бы на куски.

Правду говорил полковник Слива — Телюков способный летчик. Это подлинный воздушный снайпер. Но как могло случиться, что он столь низко вывел самолет? Наблюдал за результатами стрельбы? Весьма возможно. Так и он, Поддубный, когда-то стрелял по мишени, увлекся наблюдением и чуть было не врезался в землю. Самолет дал просадку на выводе из пикирования и в каких-нибудь трех-четырех метрах пролетел над землей.

То же самое, очевидно, получилось и с Телюковым. Тут сказался азарт воздушного бойца.

А на самом деле…

Поддубный ошибался. Жестоко ошибался. Он видел в Телюкове только летчика и не замечал человека с его характером, огорчениями, переживаниями. Он не знал, что после концерта художественной самодеятельности Телюков, окончательно убедившись, что Лиля безвозвратно для него потеряна, поехал на станцию и пьянствовал в буфете до утра, заливая водкой свое горе. Утром, опохмелившись, сел в поезд и отправился в город. Ресторан, кино, снова ресторан. Ночью взял такси, выехал в Кизыл-Калу. А чтобы не опоздать на утреннее построение, положил шоферу «на колесо» лишнюю десятку…

— Нажимай, браток, а то мне на полеты надо успеть.

«Браток» постарался — вовремя доставил летчика к месту назначения. Усталый, измученный, разбитый сел Телюков в самолет, довольный тем, что помощник командира полка по огневой и тактической подготовке, равно как и командир полка и врач, не заметил воспаленных глаз, не почувствовал запаха алкогольного перегара…

Да, не знал этого и не заметил Поддубный. Ему и в голову не могло прийти, чтобы летчик, тем более такой, как Телюков, мог напиться перед полетами. Он вообще не верил, чтобы такие невзгоды, как, скажем, неудачная любовь, могли отрицательно сказаться в полете; сам он, садясь в кабину самолета, сразу забывал решительно о всех житейских невзгодах. Упрощенно уверовав еще в ранней молодости в то, что летчик — человек особого склада, Поддубный не пересмотрел этот взгляд с течением времени, и вот последствия — грубейшая предпосылка к катастрофе при стрельбе по наземной цели. Да хорошо еще, что только предпосылка…

Вернувшись на аэродром, Поддубный увидел Телюкова у СКП.

Стараясь сдержать себя, он спросил:

— Что с вами произошло, старший лейтенант? Почему вы так низко вывели самолет? Ведь вы могли погибнуть!

Телюков глубоко затянулся папиросой, попытался улыбнуться.

— Сожалеете небось, что я не врезался в землю? — произнес он с нескрываемой издевкой. — Не жалейте. Я не стану на вашем пути. Можете забирать Лилю себе. Она больше мне не нужна.

Вся кровь бросилась в лицо Поддубному.

— Как вы смеете! Если найду нужным, то заберу, вас спрашивать не стану. Понятно? Но если бы вы… да, да, если бы вы… я не стал бы пикировать в землю. Мальчишка!..

«Мальчишка… Он назвал меня мальчишкой!» — Телюков весь дрожал, в лице его не было ни кровинки. Он стиснул зубы, скулы пошли желваками. В охватившей его ярости он не находил слов.

Поддубный вплотную приблизился к нему.

— Я пропустил мимо ушей вашу болтовню по поводу формулы воздушного боя… Но я не потерплю, слышите вы, не потерплю, чтобы вы высказывались в таком тоне об этой девушке. Вы за кого меня принимаете, старший лейтенант?

В ярости Поддубный мог наговорить много лишнего. Но он быстро остыл. Одержал верх здравый смысл. Нельзя было забывать, что перед тобой молодой взбалмошный человек, потерявший голову от ревности.

«А ты? Разве ты сам не страдал? — вспомнилось ему. — Ведь страдал… Места себе не находил…»

А другой голос, заглушая голос рассудка, нашептывал: «Но когда узнал, что горько разочаровался и обманулся в Римме, одним взмахом отрезал все. Так и только так нужно поступать, когда не чувствуешь взаимности. Глубоко скрыть свои чувства, не навязывать себя другому! Легко это? Нет, нелегко. Но на то ты человек, чтобы уметь владеть собой, да и вообще, что это за летчик, который из-за женщины ничего не видит в кабине самолета? Раз сел в кабину — для тебя ничего не должно существовать, кроме самолета. Ты — летчик. Ты — воин. Слетал, выполнил задание — пожалуйста, отдавайся своей любви. Но опять-таки, не будь дураком, не унижай себя понапрасну. Ищи любви там, где она ждет тебя!»

Нет, не мог всего этого сказать Поддубный. Телюков превратно истолковал бы его слова.

В каком все-таки сложном положении очутился он…

Телюков не отступил, когда майор приблизился к нему вплотную, и они какое-то время стояли друг против друга, как борцы, готовящиеся к схватке.

В эту минуту подошел замполит Горбунов.

— Майор Поддубный, прошу ко мне! А вы, старший лейтенант, поезжайте домой.

— Чего это вы, Иван Васильевич, коршуном налетели на человека? — спросил замполит, оставшись с Поддубным наедине. — Телюков, можно сказать, из гроба поднялся, а вы сразу, не дав человеку опомниться, мораль читаете. Не он, а мы с вами, руководители, виновны прежде всего в том, что случилось.

— Позвольте, Андрей Федорович, я вас что-то не понимаю…

— В том-то и дело, что вы не понимаете, простите за грубую откровенность. Вы готовили летчиков к стрельбе? Вы утром были на построении? Были. Почему же вы не поинтересовались, можно ли Телюкову вылетать? Почему не заглянули в душу человеку? А вам-то больше, чем кому-либо, должно быть известно, что у него на душе…

— Вы предполагаете…

— Да, я предполагаю.

— Он сказал об этом?

— Нет, он не сказал. Мне стало известно, к сожалению слишком поздно, что Телюков в субботу и в воскресенье не ночевал дома. А утром приехал на ашхабадском такси… Чуть-чуть не потеряли мы летчика и товарища из-за своей слепоты. Я, конечно, ни в какой мере не оправдываю Телюкова…

— Андрей Федорович, — прервал его обескураженный Поддубный и запнулся. — Я, конечно, погорячился… Да, нехорошо. Но понимаете, Андрей Федорович, я не могу… да, не могу уйти от Лили…

— Любовь? — улыбнулся замполит, который все еще был строг и сердит.

— Любовь, Андрей Федорович.

— М-да, — замполит почесал подбородок. — Узелок завязывается крепкий. Да я так понимаю: если любовь взаимная, то тут и аллах бессилен.

Немного поразмыслив, он сказал:

— Отстраним Телюкова от полетов, а там посмотрим. А вы пока не трогайте его.

Семен Петрович не позвал к себе Поддубного для доклада, видимо, ему было известно то, что сообщил замполит о Телюкове.

И так горько, так тяжело стало на душе у Поддубного, что он готов был пойти к Телюкову и извиниться перед ним. И он, возможно, сделал бы это, если бы тот не опередил его.

Прибыв с аэродрома домой, Телюков задумался над тем, что его ждет. Прежде всего, конечно, отстранят от полетов…

Полеты!

Надо быть летчиком, и только летчиком, чтобы понять, почувствовать всем своим существом, что такое полеты. Один раз слетаешь, и тебя уже неудержимо влечет ввысь, на подвиг. А он, этот подвиг, здесь, рядом с тобой, в кабине, поднимается в стратосферу, идет навстречу солнцу, проносится над песками, над морем, над горами…

Человек, казалось бы, обыкновенный человек, а летает в пространстве, опережая скорость звука… Горы, пески, моря, города — все остается позади. Ты мчишься, огибая планету на послушной воле человеческого разума стальной стреле.

Не пустить летчика в полет — все равно что обрезать орлу крылья, лишить его родной стихии. А похоже на то, что не пустят. И он сам виноват во всем. Конечно, сам! Дурак и тот мог бы заметить, что Лиля не любит… А он еще наговорил дерзостей майору… И это после столь постыдного случая на полигоне! Да, надо сейчас, сию же минуту, пойти к майору и извиниться.

«Иди, иди, Филипп Кондратьевич, если ты еще не утратил офицерской чести…» — убеждал его внутренний голос.