В ногу! - Андерсон Шервуд - Страница 13

В голову Мак-Грегору пришла мысль, о которой ему захотелось поговорить с Фрэнком Тэрнером. Его взволновал вид женщин, и он встряхнулся, как человек, очнувшийся от сна. Повернувшись к парикмахеру и глядя на свои ноги, он сказал:

— Послушайте, как должен вести себя мужчина по отношению к женщине? Как ему добиться от женщины того, что он хочет?

По-видимому, парикмахер понял.

— Значит, уже до этого дошло? — спросил он, быстро взглянув на юношу. Затем он закурил трубку и долго молча курил, глядя на прохожих. И вот тогда-то он рассказал про жену и четверых детей, оставленных где-то в маленьком городке, подробно описав небольшой кирпичный домик, сад и курятник на заднем дворе, — как человек, которому приятно вызывать в памяти каждую мелочь. В его голосе чувствовались усталость и дряхлость.

— Я ничего не мог поделать с собой. Я ушел, потому что должен был уйти. Я вовсе не оправдываюсь, а только рассказываю вам, как это произошло. Во всей моей жизни с этой женщиной и моими детьми было нечто до того беспорядочное и невыносимо бессмысленное, что оно непременно затопило бы меня. А между тем мне хотелось жить нормальной жизнью и работать над тем, что меня интересует. Я не мог, как ни старался, бросить мои скрипки. Боже, сколько сил я положил, как я старался обмануть самого себя, называя эту страсть дурацкой манией!

Парикмахер взглянул на Мак-Грегора, чтобы убедиться, что тот его слушает.

— У меня была парикмахерская на главной улице городка. Позади находилась кузница. День я проводил в парикмахерской, где брил клиентов и беседовал с ними о женщинах и о долге человека по отношению к семье. В летние вечера я шел в кузницу, садился на бочонок и беседовал о том же с кузнецом. Но от этого мне нисколько не становилось легче. Когда я вырвался на волю, то думал вовсе не о долге по отношению к семье, а о том, чтобы работать без помех, как я по вечерам работаю здесь.

Тут голос Фрэнка Тэрнера стал резким. Он повернулся к Мак-Грегору и заговорил, словно защищаясь.

— Моя жена — недурная женщина. Но я думаю, что уметь любить — такое же искусство, как писать книги, рисовать или изготовлять скрипки. Много людей берется за это дело, но безуспешно; в конце концов, мы тоже перестали даже пытаться любить друг друга и жили, как живет большинство супругов. Наша жизнь стала тупой и бессмысленной…

До замужества моя жена была стенографисткой в конторе консервной фабрики. Она любила свою работу. Ее пальцы так и плясали по клавишам пишущей машинки. Когда она читала дома книгу, то ругала автора, если замечала у него ошибки в знаках препинания. Владелец фабрики так гордился ею, что рассказывал про нее посетителям. Иногда он бросал дела и отправлялся ловить рыбу, оставляя все дела на нее. Не пойму, отчего она вышла замуж за меня. Она была более счастлива, работая на фабрике; теперь она снова вернулась туда и снова счастлива. Но тогда мы гуляли по воскресным дням, останавливались под деревьями за городом и целовались. Мы много о чем говорили, и нам казалось, что мы нуждаемся друг в друге. А потом мы поженились и зажили вместе.

Но из этого ничего хорошего не вышло. Прошло несколько лет, и все как-то переменилось, хотя я и не пойму отчего. Ведь я, казалось, был тем же человеком, что и раньше, она тоже, а между тем мы начали ссориться и попрекать друг друга. Одним словом, мы не ужились.

Бывало, сидим мы на маленькой веранде нашего дома, и она начинает хвастать своей работой на фабрике, а я сижу и грежу о покое и о счастливом случае, который дал бы мне возможность заняться изготовлением скрипок. Мне казалось, что я знаю, как придать красивый звучный тон инструменту и как приготовить лак даже лучше того, что делали кремонские мастера.

Иногда она в течение получаса говорила о своей работе в фабричной конторе, а потом вдруг замечала, что я ее не слушаю. Начиналась ссора. Мы ссорились даже в присутствии детей. Однажды она сказала, что не видит никакой пользы вообще от скрипок, и тогда я по ночам стал грезить о том, с каким удовольствием задушил бы жену. Я просыпался и с наслаждением думал, что стоит лишь сдавить ее горло длинными, крепкими пальцами, и она навсегда исчезнет с моего жизненного пути.

Но так было не всегда. То и дело в нас происходила перемена, и мы снова начинали проявлять интерес друг к другу. Я с гордостью рассказывал знакомым, какая моя жена замечательная стенографистка. А она сочувственно говорила о моих скрипках, затем укладывала ребенка спать и давала мне спокойно работать.

В такие периоды мы часто сидели без огня, нежно держась за руки[23]. Мы прощали друг другу то, что наговорили раньше, и играли, как дети, бегали по дому во мраке, натыкались на стулья и весело смеялись. Затем мы смотрели друг другу в глаза и целовались. Вскоре мы стали ждать появления второго ребенка…

Парикмахер сделал нетерпеливый жест рукой. Его голос потерял ласковую интонацию.

— Но такие периоды продолжались недолго. В общем это была не жизнь, а каторга. Я ушел. А она отдала детей в приют и вернулась в ту же контору, где работала раньше. Меня там все ненавидят, а ее называют героиней; оттого я и ношу эту черную бороду, чтобы мои земляки при встрече не узнали меня. В противном случае я давно сбрил бы ее.

Мимо Мак-Грегора прошла женщина и оглянулась. Она глазами звала его. Юноше вспомнилось выражение глаз дочери гробовщика в Угольной Бухте. Неприятная дрожь пробежала по его телу.

— Как же вы теперь разрешаете этот вопрос? — спросил Норман.

Голос его собеседника зазвучал резко и взволнованно.

— Я избавляюсь от того чувства, которое вы испытываете сейчас, так же как человек избавляется от больного зуба, — ответил он. — Я плачу за услуги и, таким образом, могу сосредоточиться на своей работе. Таких женщин сколько угодно, и они ни к чему другому не пригодны. Когда я впервые прибыл сюда, я бродил по ночам, желая скорее уйти к себе и работать, но мой мозг был парализован голосом пола. А теперь этого со мной не случается и не случится. Уверяю вас, что я делаю то же, что и очень многие хорошие люди, — вернее, люди, занятые хорошим делом. Задумываться над этим вопросом все равно что сознательно биться головой о каменную стену и только вредить себе.

Чернобородый человек встал, сунул руки в карманы и оглянулся; затем снова сел. Он был сильно возбужден.

— В современной жизни происходит что-то великое, но пока скрытое от большинства людей, — заговорил он быстро и взволнованно. — Раньше это сознавали только люди из верхов, но теперь дошло уже и до таких, как я. Люди знают об этом, но не говорят и не смеют думать. И женщины тоже переменились. Они всегда готовы были на все для мужчин, лишь бы остаться их рабынями. А между тем теперь никто этого от них не требует.

Он вскочил на ноги и стал перед Мак-Грегором.

— Люди не понимают того, что происходит, и не желают знать! Они слишком заняты своей будничной жизнью, своими футбольными матчами и спорами о политике. А если сдуру начинают задумываться, то к чему приходят? Им в голову лезут нелепые мысли. Они видят вокруг немало прекрасных, целеустремленных женщин, которые, возможно, даже заботятся о своих детях, и пристыженно начинают каяться в собственных пороках. А потом все равно отправляются к шлюхам, закрыв глаза и очертя голову. Они платят за то, что им нужно, как платили бы за обед, задумываясь о женщине, которая их обслужила, не больше, чем об официантке в ресторане. Они отказываются думать о зарождающейся новой породе женщин. Они знают, что если начать сентиментальничать в этом вопросе, то можно нажить только неприятности и потерять покой душевный и физический. Они вовсе не желают терять своего покоя. Они только хотят найти получше оплачиваемое место, посмотреть в воскресенье футбольный матч, построить хороший мост или написать книгу. Они находят, что человек, начинающий сентиментальничать с женщинами, — дурак. И так оно действительно и есть.

— Вы полагаете, что все мужчины таковы? — спросил Мак-Грегор, которого нисколько не удивило услышанное. Наоборот, его поразило, до чего это верно. Сам он боялся женщин. Ему казалось, что этот человек с черной бородой строил дорогу, по которой он, Мак-Грегор, тоже сумеет пройти вполне безопасно. Ему хотелось, чтобы он продолжал говорить.