Три степени свободы (СИ) - "Vavilon V" - Страница 26

Если честно, план будущего представлялся весьма расплывчато и, слава богу, главным не был. В основном, все обдумывал Фавн и остальные, а я соглашался, смутно воображая, как в действительности провернется дело. Единственное, что понимал абсолютно точно — это нахождение судьбы на переломном моменте. Да, прольется кровь, окропятся лица, заплывут жестокостью глаза и ради чего? Ради земли, ради выживания, борьба ради борьбы и сплошные убийства, но для меня-то все значило лишь имя Господина.

Ореванара. О-ре-ва-на…

— Задумался? — Фавн вошел бесшумно и сел рядом в глубокое, небрежно выструганное кресло. — Или опечалился? Не поддавайся тяжелым думам, Тай.

Я лишь слегка улыбнулся и снова взглянул через замысловатое окно на деревню в земле.

— Первый удар нанесется с рассветом, с севера, после наш ход. Ты готов? — спросил Фавн, не раскрывая суть вопроса. Готов к чему?

— Убивать?

— И это делать придется, — также улыбнулся с натяжкой и заговорил холодным будоражащим голосом: — Много чего делать придется, победу придется выгрызать, а значит, легко не будет. Я видел это, будущее снизошло на несколько секунд и признаться — столько хаоса принесло.

— Я принес, — и, на застывший в чужих глазах вопрос, ответил без промедления: — Куда бы я ни отправился — за мной следуют беды, где бы не пребывал — накрывает тьма, к чему бы не прикоснулся — отравляется.

— И нет ничего лучше этой способности для войны, — поднялся, намериваясь оставить. — Этой ночью к тебе придут, — и едва засмеялся, добавляя мутное: — По твоему вкусу.

И пришли, точнее, пришел несколько позже: юноша, укрытый тонким одеялом. Зайдя, теплую вещь отбросил, оставшись передо мной совсем нагим.

Я просто смотрел на него, сохраняя молчание, и совершенно не понимал, что делать. В прошлом единственный сексуальный партнер Нелеллу (уже безоговорочно мертвый) всегда сам напрыгивал на меня словно дикий кот, и во всем проявлял инициативу: от объятия до более пикантных вещей. Так завелось.

Хотелось, безусловно хотелось, на пару часов, как раньше, как бывало, окунуться в разврат и полностью забыться в чужом жаре, раствориться в другом податливом теле, но я и руки не поднимал, для начала.

— Я вам не нравлюсь? — тихо спросил визитер, почему-то употребил «вы». Кем я был? Да, чаще всего задавался этим вопросом «Кто я для них?». В общем-то, задаюсь и сейчас, только похоже на ответ уже все равно.

— Ты красивый.

Юноша приободрился, чуть расправил плечи, выпрямив спину и все еще сомневался, что ему делать. Я легко читал сомнения и душевные, переплетенные ветками, порывы.

— Вы тоже, — проблеял, и для придания уверенности сделал шаг.

Наверное, как подобает зверю, покамест как подобает выросшему в лесу, должен был наброситься, накинуться на него и сжечь в резком, быстром сношении. Сделать то, что обычно заставлял делать Нелеллу, то, чему научил. Но как уже говорил, Неллелу пребывал даже инициатором этого, провоцировал словами и действиями, раздражающими касаниями и улыбками, действительно заставлял. Поэтому даже будучи насильником, всегда пребывал насилуемым, тут же меня никто ни к чему не принуждал. Но телу хотелось.

— Как твое имя? — спросил от нечего делать.

— Гемил, — наклонил голову и после приблизился еще, чтобы сесть у моих ног и руки положить на область паха.

Наконец распознав, чего от него жду, Гемил занялся привычным и больше мы не тратили время на предложения и фразы. Он знал, что делать, и от меня практически ничего не требовалось. Как обычно, я оказался пассивным в активной роли и даже кончил несколько раз от чужой умелости, но радости, не считая секундной, это больше не принесло. Никакого удовлетворения, только сухая расслабленность.

Несмотря на усталость, в ту ночь не сомкнул глаз, все думал и думал о том, кто находится далеко и в относительной безопасности до настоящего момента. Кто ходит по своему дому, зная каждый угол, для кого холодность пола привычна и родна, будто солнечный свет. Кто отдает распоряжение слугам, не задумываясь, что родиться слугой мог он сам. Кто любуется цветами, а после поднимается в кабинет, чтобы рукой аккуратно вывести пару малозначащих строк.

Господин, спящий в постели, позабывший обо мне, пребывающий в добром неведении того, что на самом деле происходит. Как всегда.

Да, я думал о том, кто уже не думает обо мне, а зря.

*

Нечто словно постучало в окно, и стекло задребезжало. Мерзкий звук, отрывающий от реальности, затягивающий в странный поток; тяжело осозналось, что ничего не было. Но что-то будет?

Сердце немного убыстрилось, на минуту долгую потерял способность дышать, а может, просто лишился воздуха вокруг. Голова закружилась, тело будто взлетело, помню ощущение, потому как происходит и сейчас.

— Каллис? — гость Рамаралл выгнул бровь и нагнулся вперед, чтобы ухватить выражение моего контролируемого лица. — Ты меня слышишь?

— Все так спокойно, — промолвил я, скорее для себя же, чем для собеседника. — Все настолько обыденно и привычно.

— Скоро будет гроза, — Рамаралл закивал, и сложил ладони на коленях. — А затем всех накроет снег. Погода будет совершенно нестабильной, поверь, Каллис, так удивит… я подолью еще вина? Тебе?

Мы опустошили амфору, и последний глоток вышел горьким. То отвратительное послевкусие во рту, я пощекотал языком небо, но лучше не сделалось. И пока Рамаралл вернулся к рассуждению о наступающей зиме, на меня снова опустилось нечто. Громкий звук, стук и резь, невыносимая со стороны окна, и пугливо обернулся, но в наступающий темноте не оказалось и тени необычности. Там никого не было, и второй этаж кто мог быть?

Мы распрощались, я вернулся в спальню и сел на кровать, не понимая, что происходит, откуда это ощущение? Что вообще значило? Почему хотелось куда-то уходить? И почему так тихо вокруг?

— Господин, я вам еще нужен? — слуга едва наклонил голову и поднял блестящие, вместе с тем усталые, глаза.

— Ты свободен, уходи.

Чужое присутствие только усугубляло чувство, но признаться, и одному ощущалось некомфортно. В чем дело?

Снова послышался скрежет, нетерпеливый стук и, не выдержав, распахнул окно. Мгновенно задул холодный ветер, прожгло насквозь, кожа покрылась мурашками, и я тщательно всматривался — то в сад, то в дальше уходящий лес.

Никого не было, никто не стучался, хотя показалось наяву. Вероятно, мне надо было отдохнуть.

========== Глава 7. Зверем зверством зверями ==========

Дыма было так много — темного, объемного, накрывал всю площадь возгорания и разносился далеко за пределы. Стоя на возвышении, все равно умудрялось накрывать, пришлось пару раз прокашляться и после защипало заслезившиеся глаза. Где-то на корочке сознания возникла мысль, что нечто человеческое внутри проснулось от вони огня и горящей плоти. Жаль только, что проснулось для того, чтобы мгновенно уснуть заново.

Люди бежали, ничего не прихватив, никого не забрав, порой даже оставляли детей — потерянных, ревущих; они надрывались в крике, пугливо оглядываясь, не понимая происходящего. Я понимал, но тоже только смотрел, тогда, честно, я своими руками не делал плохого. Не делал плохого! Нет.

Начал делать позже, несколько позже в другие пылающие ночи. Открывать дверь, выбивая, вырубая, снося, заходить в дом волком, подниматься по лестнице в темноте, безошибочно направлять в сторону спальни и опускать ручку, бесшумно отворяя дверь и эту. Никого не обнаруживать медленно ползущим взглядом и тихо наклоняться, заглядывая под кровать.

Рука замирала всего на секунду и после опускалась, через фрагмент из пары дней, перестала замирать вовсе, но стала опускаться чаще. Убивать проще, когда ты этим уже занимался. Чужие напуганные глаза — это просто страх в воде; страх, который ты видишь, наклоняясь над речкой; больше я ничего не видел, только себя перед смертью других. Наверное, это редчайшей консистенции эгоизм.

Так или иначе, мы позабавились вволю, в настоящую волю — дикую, неконтролируемую. Несли потери и смеялись, не замечая коих, смеялись, грабя, убивая, ходя ураганом по землям, выжигая дома, снося деревни до основания, до выжженной сухости и стремились поскорее убраться. Я плохо чувствовал, видя последствия; плохо соображал к чему ведется, зачем; не видел точной связи между целью и войной и какой цели добивается сама война. Почему-то когда в нее вступаешь — теряется и размывается все, кроме инстинкта выжить; именно этим инстинктом оправдываю натуру, мерзости, что творил, то, что совершал… Потянуло на откровения, память накатывает комом, все смешав воедино. Вот помню себя, закрывающего чужие холодные глаза, а вот уже сижу посреди трупов, мои ноги на одном из них, упираются подошвы словно в бревно и смотрю только туда, где соратники пьют, развлекаются с дамами, чьих мужей и перебили. Один заблевывается, отхаркивается, второй закашливается, пустив алкоголь не в то горло, третий закуривает, пуская даме дым в прелестнейшее лицо.