Пыль поднимается в небо (СИ) - "Tin-Ifsan" - Страница 28

Всякую перемену в Эмхире замечала Сванлауг. Она рада была бы ему помочь, но не могла, а потому ей оставалось только надеяться на то, что Эмхира вылечит время: даже морю, являющему собой первозданную силу мира, требуются годы на то, чтобы обточить острый камень; так чего же требовать от нойра? Но Сванлауг была и рада, что все случилось именно так. Нойрин показалось, будто в Разде было нечто сильное, древнее, непонятное и даже зловещее - и лучше будет, если она останется в Западном Царстве среди смертных, чем в Гафастане подле Эмхира.

С каждым днем Гафастан казался Эмхиру все более и более чужим. С удивлением для себя он заметил, что его тянет в Пустыню. Невольно повинуясь зову, что приносил колкий, смешанный с песком ветер, Эмхир покинул город и отправился к хиитам. Он навестил Вечных Гостей в одном из кочевий, помог хиитам решить очередной спор с тэмээнами. Вместе с ними он провел несколько месяцев, разыскивая пропавший караван, странствовал по пустыням, и возвращаться не торопился; постепенно на душе у него становилось светлее, среди бесконечных песков ему было отраднее, и бремя власти казалось не таким тяжелым.

Весной, когда поднимались песчаные бури столь сильные, что ветер сбивал с ног людей, Эмхир, сидя в шатре вместе с верхушкой хиитского племени и слушая, как бушуют пески, думал о том, что больше всего на свете хотел бы вернуться на Север, увидеть высокую пелену облаков, скрывающую солнце, бескрайние поля, густые леса, чья зелень в жемчужном свете пасмурных дней порой казалась синеватой; ощутить прикосновение ледяного ветра, несущего мелкий и колкий снег, вдохнуть прозрачный, чуть влажный воздух, прохладный, легкий и свежий, какого нет на Юге. Мучительно хотелось вернуться. Все горести, пережитые в Пустынях за несколько веков, следовали за Эмхиром неотступно, нередко возрождая в памяти лица давно погибших людей, вздымая прах умерших чувств и желаний. Само пребывание на Юге казалось бесполезным, жестоким, пропитанным кровью, но бежать было некуда, и Эмхир это понимал.

***

На сокровищницу походил шахский гарем: были среди наложниц и темные плосколицые тэмээнки, и бледные айдутки, златокожие южанки Мольд и даже белые уинвольские девушки, златокудрые и рыжие. Многим из них прозвища давались по названиям драгоценных камней, певчих птиц и цветов. Но от яда злобы и ревности не была избавлена женская половина шахского дворца: некоторые наложницы были чрезмерно тщеславны, иные непрестанно злословили и не скрывали своего злорадства, когда с кем-нибудь из нелюбимых противниц приключалось что-нибудь нехорошее или шах просто забывал о них. Это не укрылось и от Разды: видела она однажды, как улыбалась Гагатовая Рахте, когда одна из уинвольских дев закололась, и белое тело ее лежало на богатых коврах.

В гареме шаха Западного Царства Разду встретили также, как и любую другую новую наложницу. Некоторые поглядывали на нее с завистью, и недобрые огоньки блестели в их глазах, иные не обратили на нее внимания, считая, что гафастанская безродная девица не может никого затмить. Но время шло, и все больше девушек из гарема стали недолюбливать Разду за то, что она чаще других проводила ночи с шахом.

Только Изумрудная Атгю относилась к ней по-доброму, с такой теплотой, какой Разда не получала и от матери. И переливы слов ее песен подчас нравились Разде больше, чем драгоценные камни, которые дарил ей шах.

Атгю называли Изумрудной за бездонные темно-зеленые глаза; и поэтому шелк носила она всегда всевозможных оттенков зеленого. Шах Атгю любил когда-то за приятный голос: ее подарили Ориву как певицу, но в гареме она в долгие часы утопающего в дорогих тканях и драгоценностях безделья читала девушкам стихи и изредка пела полюбившиеся песни. Разда всегда с замиранием сердца внимала переплетеньям слов, ограненных прекрасным голосом Атгю. Будучи неграмотной, Разда до одури повторяла красивые строки, пока те прочно не въедались в ее память, превращаясь в мозаику из обрывков поэм и стихотворений поэтов Мольд, Западного Царства и бывшего Афлетан-Гельди-Кертенкеле.

Когда Разда родила шаху сына, он, как всегда бывало, и обрадовался, и опечалился. А Разда, уже знавшая о том, что стало с прежними детьми, посоветовала отправить дары для гафастанского храма Девяти Матерей Пустыни. И, когда прошло три года, полных молитв и приношений, сын Разды продолжил жить, словно бы ему ничего не угрожало. Тогда счастливый шах сделал Разду своей женой, и больше не видела она девушек гарема и не слушала больше стихов Изумрудной Атгю.

Четырнадцать лет спустя

Сидя на крыше одного из домов, Орм курил горький мольдский табак и смотрел на праздничные огни, освещавшие город. Но ни их свет, ни свет луны - солнца ночи - не радовали Гарвана. Он слышал размеренную дробь барабанов, звон бубнов, визгливые напевы зурны и обрывки радостных песен. Улицы Гафастана полнились народом, погруженным в дикое и самозабвенное празднество, развеявшее череду привычных забот, расцветивших рутину. Но Орм, как и большинство Высоких Гарванов, не мог разделить веселья: в Триаде было неспокойно. Западное Царство очнулось от многолетней спячки и решило, что Триада должна отвечать его интересам. Орму, со слов состоявших при шахе гафастанских шпионов, было известно, что пробудило Западное Царство. Бургэд - сын любимой жены шаха, что была родом из Гафастана, в свои четырнадцать лет уже мог бы править, но, поскольку, Орив ин-Наар все еще был жив, стал одним из шахских советников, и Орив ин-Наар нередко прислушивался к нему.

Бургэд считал, что Триада - недоразумение, бесполезный оплот Афлетан-Гельди-Кертенкеле, что Эрмегерн никак на нее не влияет и, по сути, Гафастан, Афлетан и Нидва просто держат выгодные земли. Он считал, что, раз Эрмегерн не может ими распоряжаться должным образом, то они должны отойти Западному Царству, которому мало было иметь приток Великой Реки, но хотелось владеть и ее истоком. Эрмегернские караваны и суда не платили никакой пошлины, в отличие от всех прочих. И только Западное Царство, хотя и далеко не бедное, нашло положенную ему пошлину грабительской и потребовало ее отменить. Со временем недовольства становилось все больше, по городам стали ловить якобы гафастанских шпионов. Нередко в Западном Царстве говорили, что в Триаде процветает всем враждебный культ Царей, что айдуты там живут на равных с усгибан, а сами Гарваны утопают в роскоши и в своих землях творят всевозможные беззакония.

 От прямого конфликта с Триадой Царство останавливало только то, что она все еще находилась под покровительством Эрмегерна. Гарваны были спокойны ровно до тех пор, пока правитель Эрмегерна не отдал свою старшую дочь в жены брату шаха - Салбару ин-Наару нэг-Дуу. С того момента отношения между Эрмегерном и Западным Царством стали значительно более теплыми, и Гарваны забеспокоились.

Орм видел, как отправлялись гонцы из Гафастана в Афлетан и Нидву, видел каменок с письмами: отчего-то правящая Четверка не хотела собраться и обсудить происходящее. Гарваны старались сохранить видимость прежнего спокойствия, но даже простые горожане стали замечать угрозы Западного Царства, не говоря о старой знати, которая не упускала шанса поведать о своих тревогах кому-нибудь из Четверки. Потом начались волнения в Афлетане: смущенные шахскими шпионами горожане взбунтовались, требуя доказать, что Старшие Гарваны из Четверки действительно те же нойры, что правили сотню лет назад. Это отрезвило Гарванов, и они решили, что пора умерить пыл Западного Царства.

Минувшим утром Гицур прислал письмо, в котором прямо говорил о том, что от шаха и Бургэда надо избавиться. «Если его брат не поймет, чего хотели Гарваны, то его постигнет та же участь», - писал Гицур. В нескольких фразах Гарван также недвусмысленно намекнул, что, раз родившая шаху сына жена родом из Гафастана, значит, там и корень всех зол, а поэтому именно гафастанские Гарваны, чтобы искупить вину города, должны расправиться с шахом и его сыном.