Час мертвых глаз (ЛП) - Тюрк Харри - Страница 3

С моста был хороший вид на окрестности. Но нигде не было видно ни одного луча света, кроме тонкой полосы, падавшей из окна будки путевого обходчика, находившейся в нескольких сотнях метров за мостом у железнодорожной насыпи. Там спали остальные солдаты караульной команды. Биндиг двинулся к середине моста не быстрее и не медленнее, чем это делал часовой. Когда он сделал первые шаги, то увидел, как с другой стороны приближается Цадо. Он узнал его сразу по походке. У Цадо была походка наемного партнера для танцев. Ее ни с чем не спутаешь Шинель другого часового подходила ему хорошо. Только меховая шапка казалась для него слишком большой. Они оба узнали друг друга, так как они оба теперь несли винтовки стволом вниз; когда они удостоверились, что стволы винтовок смотрели вниз, они быстро пошли навстречу друг другу. Они встретились на середине моста, где оба часовых всегда встретились.

– Парень, – медленно сказал Цадо, – в сорок лет они поместят нас в сумасшедший дом, если это еще долго продлится так. Этого ни один человек не перенесет.

Биндиг ничего не ответил. Он смотрел туда, где должен был лежать унтер-офицер с другими, и при этом он поднял руку. Внизу в кустах, по ту сторону железнодорожной линии, сверкнула на долю секунды светлая точка карманного фонаря. – В порядке, – сказал Цадо, – пошли…

Пройдя по шпалам железнодорожных путей, они сошли с моста и приблизились к убежищу других.

– Иногда, – тихо сказал Цадо, – иногда я боюсь, что я просто встану в такое мгновение и скажу такому часовому: Я здесь! Он опустил голову, и меховая шапка съехала ему на лоб. Он сердито отодвинул ее назад. Биндиг ничего не отвечал. – Но это как раз бессмысленно, сказал Цадо, – я это знаю. Это бессмысленно; с этим не справишься. Он с опущенной головой шел дальше рядом с Биндигом. Он прикусил губу и ничего не говорил. Не было смысла что-то говорить. Все это никак нельзя было изменить. Было так, как говорил Цадо. Нельзя было думать об этом, и нужно было ждать конца. Они были солдатами, и должны были делать то, что им приказывали. Эти операции за линией фронта совсем не были приятны. Но выбор был невелик, и людям, которые сидели в стрелковых ячейках и ждали Т-34, было ничуть не лучше. За один год, который Биндиг провел в роте, он выучил, что значит быть солдатом фюрера. Считалось, что в пределах рода человеческого получаешь свое особенное, подчиненное место. Что не нужно размышлять над своими действиями, а также не стоит думать о будущем и прошлом. Если научишься справляться с этим, то все будет в порядке. Но окончательно справиться с этим было трудно. Бывали мгновения, когда ты готов был сделать то, что как раз говорил Цадо. Но тогда наружу поднимался страх. Неизвестность. И если было спокойствие и навязывались мысли, тогда сразу становишься жалкой кучкой, смесью мужества и страха, уверенности и недоверия, потерянных иллюзий и жалкой беспомощности. Становишься бесхребетным пучком костей, мышц и сухожилий перед холодным калейдоскопом мертвых глаз, принадлежавших убитым вражеским солдатам.

Они проходили мимо часового, которого убил Биндиг. Цадо непроизвольно повернул голову, чтобы посмотреть на него. Биндиг внезапно ускорил шаг. Ему захотелось побыстрее пройти мимо мертвеца. Он не мог заставить себя посмотреть на него. Ему вдруг перехватило горло. Он больше не мог дышать, горло как будто закрыли, как будто кто-то сжал вздрагивающие мышцы его сердца.

Пустота, в которую он нырнул, возникла совершенно неожиданно. В голове поднималось тонкое пение. Черно-шелковый занавес упал перед глазами, и звездное небо начало медленно вращаться. Ноги его подкосились, и он споткнулся. Но Цадо перехватил его, прежде чем ствол винтовки коснулся земли. Он схватил его и удержал на ногах; он знал, что не мог дать ему упасть прямо сейчас. Слишком рано падать. Он взял его и встряхнул. Он потянул его за ухо и бил его по лицу, пока тело снова не выпрямилось. Пока он его отпустил, он залез под шинель и вытащил из кармана на левой икре маленькую металлическую фляжку с коньяком. Он отвинтил крышку и сунул фляжку Биндигу под нос.

– Вот… пей! – сказал он. – У нас этой ночью еще много дел. Биндиг отхлебнул крепкий напиток и почувствовал, как тот пронесся по его закрытому, сжатому горлу. Слезы подступили к его глазам, и он через мрачную пелену слез снова начал видеть ночное небо, голые деревья и кусты и бледно-серебристый рельсовый путь. Он вытер себе лицо рукавом шинели. Шинель пахла дымом от дров и смазочным маслом, и ночной воздух, который Биндиг вдыхал глубоко, внезапно снова стал прозрачным и холодным. Он вернул фляжку Цадо и тихо сказал: – Спасибо.

– Ты уже в порядке? – осведомился другой.

Биндиг кивнул. Он сжал ремень винтовки тверже и заметил, что земля снова была тверда под ногами. – В порядке, – произнес он хрипло. От его выдоха появилось серое облачко, растворившееся в холодном воздухе. – Это из-за трупа, – сказал он. – Когда я делал это, я был очень спокоен. Но теперь… это всегда так. Ты знаешь, что я не трус. Но потом меня всегда охватывает такое чувство. Цадо своим пританцовывающим шагом шел с ним рядом. Он тоже отхлебнул из фляжки, прежде чем засунул ее обратно в карман. Он думал: шнапс – единственное, что помогает. Вся война – это смесь страха перед смертью и отвращения и шнапса. – Возьми себя в руки, – сказал он. – Это только нервы. Это все эти проклятые нервы. Но не бывает людей без нервов. Без ног ты можешь жить. Без нервов нет. И без шнапса тоже нет.

Они слезли вниз с железнодорожной насыпи. Они осторожно обошли кучу пустых консервных банок, которая лежала между кустами и насыпью. Старые, заржавевшие банки.

– Ты думаешь, что сможешь делать это? – спросил Цадо. Он посмотрел на Биндига со стороны и подумал: Эта проклятая сажа! Даже нельзя видеть, не побледнело ли лицо. Не знаешь, не упадет ли он, если мы распахнем дверь этой будки путевого обходчика. Это опасное дело. Нужно точно знать, можно ли на него полагаться. Биндиг как будто почувствовал его мысли. Он слегка покачал головой, и он производил вполне уверенное впечатление, когда сказал: – Не бойся. Все прошло. Это всегда быстро проходит. На самом деле плохо будет только тогда, когда мы будем дома.

– Дома? – сказал Цадо ворчливо, но довольно, так как интонация голоса Биндига сняла его сомнения. – Дома девушки спят со старыми мопсами, потому что нас там нет так долго…

– В деревне, я имел в виду. В Хазельгартене.

– В деревне…, – проворчал Цадо с отвращением, – вся деревня меня достала.

Карманный фонарь унтер-офицера сверкнул еще раз и указал им дорогу. Другие плотно лежали вместе в низине, в кустах высотой по колено. Унтер-офицер поднялся, когда оба были на месте. Он посмотрел им в лицо и кратко спросил: – Все в порядке?

– Все в порядке, сказал Цадо. – Сколько людей в домике?

– Четверо, – ответил унтер-офицер.

Он командовал подразделением больше четырех лет. Они знали его. Вся рота знала, что в действительности именно он командовал ротой, а не лейтенант с детским лицом и с школьной военной премудростью. У него был его собственный способ обходиться с солдатами, и этот способ совсем не был предусмотрен в армейских уставах. Унтер-офицер Тимм закрывал глаза на недисциплинированность, когда солдаты были в деревне. Он защищал их и обеспечивал им спокойствие. На все недостатки его солдат, к которым цеплялись лейтенант или штабники, у него всегда был один ответ: – Летите в следующий раз с нами. Потом мы поговорим дальше о моих людях. Этим он заставлял замолчать каждого, независимо от его звания. Он делал это не ради справедливости. Он делал это, потому что, вероятно, спустя немного дней, его жизнь зависела от этих его людей. И еще потому что это он сделал их теми, чем они были, и он гордился результатом своего воспитания.

Цадо расстегнул шинель и отдал винтовку одному из других. Затем он засучил рукава шинели, чтобы ему легче было двигать руками. Пока он вытаскивал пистолет из кармана и привязывал его тонким, эластичным ремнем вокруг запястья, он сказал унтер-офицеру: – Четверо? Тогда они всегда спят только четыре часа между сменами караула. Чертовски тяжелая служба!