Требуется идеальная женщина - Берест Анна - Страница 3

В тот памятный день, как только Жюли переоделась, мы пошли на кухню. Пока она вручную, как в старину, разминала овощи в пюре, я рассказывала о том, что когда моему сыну Сильвену было столько, сколько сейчас ее малышу, он питался исключительно покупным карамельным фланом, наотрез отказываясь от любой другой еды. Я поняла, что хочу пить. Жюли была поглощена приготовлением пюре. Я открыла холодильник – в нем, как всегда, приятно пахло лимоном и чистотой. Не знаю почему, возможно, из-за эпизода с блузкой, но мне вдруг захотелось молока. Или меня привлекла белая стеклянная бутылка? Я схватила ее и поднесла ко рту. “Нет!” – крикнула мне Жюли, но я уже залпом выпила полбутылки.

– Это мое молоко, – огорченно сказала она. И, чтобы добить меня, добавила: – Я сдаю его в роддом, для мам, которым не хватает своего.

Меня вывернуло наизнанку, прямо на дверцу холодильника, под испуганным взглядом младенца, который немедленно последовал моему примеру. Все это я рассказываю с единственной целью – показать, что в моем восприятии Жюли была образцом счастливой матери, вроде символического рога изобилия, человеком, которому каждая из нас охотно доверила бы свое дитя, не сомневаясь, что его прекрасно воспитают; ее лик был вполне достоин того, чтобы его выгравировали на медали с надписью “От благодарного Отечества”.

Но на следующий день, поздно вечером, Жюли позвонила ко мне в дверь, с ребенком на руках, и спросила, нельзя ли оставить его у меня на ночь. “Он не просыпается, потому что ему нездоровится”, – с горловым спазмом произнесла она. На ней была безразмерная грязная майка. Она пробормотала еще что-то нечленораздельное, скользя вокруг взглядом, напомнившим мне колыхание водорослей на берегу лагуны. Я привыкла, что время от времени она просила меня побыть часок с ее сыном, но чтобы заявиться ко мне чуть ли не среди ночи, да еще без предупреждения – такого не было никогда. Вручив мне сверток, она развернулась и пошла к своей двери; я заметила, что она без трусов. Это был тревожный знак. Последней, кто на моей памяти разгуливал с голой задницей, была моя прабабка, у которой начинался Альцгеймер. Спустя несколько минут ко мне зашел муж Жюли; он принес пеленки и подтвердил, что у них проблемы. Жена, смущенно пояснил он, неважно себя чувствует, ей необходимо выспаться, поэтому он, Тьерри, сейчас отвезет ее к родителям, а ребенка заберет как только сможет. Но назавтра я увиделась со своей подругой в психиатрической клинике Святой Анны. Семейный врач поставил ей диагноз “острое нервное истощение” и потребовал госпитализации.

– Это болезнь высокообразованных и профессионально состоявшихся женщин, – сказал он. – Они стараются и в семейной жизни воспроизвести модель совершенства, к которой привыкли на работе.

Эти женщины, объяснил он, часто являются жертвами скрытой психической травмы, а свое отчаяние преобразуют в жизненную энергию. Они преисполнены энтузиазма, чем поражают окружающих, они высоко несут знамя идеального материнства, чувствуя себя олицетворением всемогущей женственности. Но потом у них кончаются силы. И они попросту сдуваются.

И правда, Жюли больше ничего не могла делать. Не могла говорить. Не желала вставать с постели. Отказывалась пошевелиться. Она погасла. Психиатр прописал ей несколько недель полного покоя, вдали от ребенка и от всего, что так или иначе связано с миром младенчества – этим беспокойным миром, отныне ставшим для нее источником кошмара. В тот день, навещая ее в больнице, я вдруг осознала, что в последние годы у нас с Жюли установились очень близкие доверительные отношения; она занимала в моей жизни гораздо больше места, чем я сама думала. Ее спокойное присутствие в квартире напротив, ее всегда ровное настроение, аромат ее духов с запахом розы на лестничной площадке – все это незаметно вплелось в мое существование как его необходимый элемент.

Вход в клинику Святой Анны представляет собой монументальный подъезд с синей дверью под треугольным фронтоном. Попадая внутрь, ты не можешь избавиться от смутного ощущения, что эта дверь, возможно, закрывается за тобой навсегда. Я не сразу нашла палату Жюли. Подруга ждала меня – ее опухшее лицо блестело от слез. Она без конца плакала и говорила, что проклинает себя за то, что дала слабину и уже никогда не станет такой, как остальные женщины.

– Какие еще остальные женщины? – спросила я.

– Все остальные! – воскликнула она, обсыпав меня вылетевшими изо рта крошками печенья.

Тут Жюли внезапно перешла на шепот, словно нам с ней что-то угрожало:

– От нас требуют совершенства. Сдохни, но будь лучше всех! Мы должны каждый день творить чудеса во всех сферах жизни!

– Да?.. – удивленно протянула я. Раньше я ни разу не видела, чтобы Жюли так злилась.

– Ты что, не понимаешь? Армия женщин, многофункциональных, как швейцарский нож, встает по стойке смирно и дружными шеренгами шагает вперед, боясь одного – как бы не вылететь из стройных рядов молодости, успеха и красоты. – Жюли больше не шептала, она говорила все быстрее, и остановить ее не было никакой возможности. – Наши матери верили, что совершили революцию. Но на самом деле они, как крысолов, заманили нас в пропасть. Потому что теперь мы не только должны быть полным совершенством всегда и во всем – в работе, в семье, в постели. Мы не только должны обладать всеми талантами – мы должны обладать ими вечно! В наши дни женщина двадцати пяти лет отличается от женщины шестидесяти лет не фигурой, не манерой одеваться, не вкусами, а покупательной способностью, то есть тем, сколько она может заплатить за дневной крем. Тебе-то на все плевать, – добавила Жюли, – ты даже кондиционером для волос не пользуешься.

– Не вижу связи, – немного обиженно сказала я.

– Связь в том, что ты считаешь себя свободной женщиной. Мало того, ты считаешь, что никогда в истории человечества женщина не пользовалась такой свободой, какой пользуешься ты. Но попробуй посмотреть вокруг!

– На что? – Я машинально взглянула направо, а потом налево, слегка сбитая с толку, – наш разговор приобретал какой-то странный оборот.

– На положение женщины! Мы думаем, что достигли пика свободы, но на самом деле двадцать первый век не принес нам ничего, кроме окончательного закабаления! Мы – камикадзе. И гибнем одна за другой.

Обессиленная Жюли упала на подушку и сказала, что хочет спать. Закрывая за собой дверь палаты, я подумала, что в отличие от большинства людей, которым не нравятся больницы, меня они, напротив, бодрят. Каждый раз, покидая больницу, я чувствую себя здоровой как никогда – примерно то же ощущение я испытываю, выходя после окончания спектакля из театра: легкие наполняются свежим уличным воздухом, ноги шагают, можно разговаривать и вообще вернуться к обычной жизни – нормальной жизни, в которой люди не произносят слова, выделяя каждый слог, и не брызжут на тебя слюной.

Я с тревогой думала о том, как бы пребывание Жюли в психушке не принесло ей больше вреда, чем пользы: мне показалось, что она еще больше не в себе, чем была до того, как попала в клинику, особенно если вспомнить, что еще пару дней назад она заходила ко мне утром, свежая, как ополаскиватель для белья, с еще влажными волосами – она возвращалась из бассейна, где проплыла три километра с ластами, – чтобы сообщить, что записала нас с ней в группу волонтеров для участия в “библиотечном дне”.

– Что это хоть такое? – спросила я, одергивая пижаму; я еще не успела принять душ.

– Это очень просто. Мы обходим всех соседей и просим поделиться с нами книгами, которые затем отправим во Вьетнам, где их будут раздавать девочкам в школах.

– Что тебе все неймется? – вздохнула я и добавила, что, пожалуй, пойду еще немного поваляюсь.

Я потянулась закрыть дверь. “Вот и отлично! – крикнула она мне из холла. – Я уверена, нам понравится!” Она была в превосходном настроении.

Вот куда привел нас библиотечный день: на больничную койку. И теперь Жюли несла какой-то бред насчет положения женщины в новом тысячелетии. Все это свалилось на нас совершенно неожиданно, но у меня внезапно родилась одна идея.