Со стыда провалиться - Робертсон Робин - Страница 27

— Это же Норман Мейлер! — воскликнул я, обращаясь к двум женщинам, сидевшим вместе со мной в комнате. — Потрясающе!

Не помню как, но вскоре я сообразил, что одна из дам, которым я изливал свои восторги, — жена Мейлера. Очень красивая и элегантная, с безупречной кожей, миссис Мейлер без всякого выражения на лице смотрела на экран.

— Я выступаю после него? — уточнил я у ассистента редактора.

— Угу, — подтвердил тот.

Я улыбнулся миссис Мейлер, словно говоря, что мы с ее супругом делаем одно дело, но она все так же безучастно глядела на экран, где крупным планом показывали мужа — его выразительное, изборожденное морщинами лицо, оживленно жестикулирующие руки.

Минуты шли, мы продолжали молча смотреть. Я знал, что передача длится двадцать девять минут. На шестнадцатой Мейлер рассказывал про «Олений заповедник». Потом он заговорил о Мэрилин Монро и клане Кеннеди. Он улыбался, хохотал, пожимал плечами, обрывал вопросы. На двадцать шестой вовсю обсуждалась «Песнь палача».

— Не волнуйтесь, — сказал мне ассистент редактора, — все будет нормально. Скоро ваша очередь.

За полторы минуты до конца меня впихнули в студию, посадили в кресло, с которого только что встал Мейлер, и закрепили на груди микрофон. Оператор в это время наставил камеру на ведущего с новой книгой Мейлера в руках.

Кресло, где недавно сидел Мейлер, было еще теплым. Я представил себе задницу прославленного писателя — небольшую, упругую и мускулистую; не слишком толстую; с мягкой седой порослью, более темной у расселины между половинками. Чувствуя жар его задницы, я успел сказать несколько слов о своей книге, а потом программа закончилась — еще до того, как исчезло ощущение этого тепла.

Мейлер стоял в гримерке, натягивая пальто. Чтобы достать сумку, мне пришлось положить книгу на стол. Он взглянул на нее. Мне захотелось сказать ему о том, что я восхищаюсь его произведениями, что порывистые, пламенные строки его романов «Армии ночи» и «Майами и осада Чикаго» пробудили во мне желание стать публицистом, но «Песнь палача» я считаю подлинным шедевром.

— Вы ирландец, — сказал Мейлер и внимательно посмотрел на меня ясными глазами.

Я кивнул. Он опять бросил взгляд на мой роман. Может, он хочет попросить экземпляр для себя? Прилично ли будет предложить ему мою книгу? Я писал ее столько лет…

— «Жный край», — удовлетворенно произнес он, коснувшись переплета.

— Нет, — едва слышно выдохнул я. — «Южный».

Мейлер выглядел озадаченным. Мы оба посмотрели на переплет.

Художник-оформитель сделал букву «Ю» особенно красивой, выделив ее другим цветом и шрифтом, так что последние четыре буквы в слове «Южный» отчетливо были видны на темно-синем фоне, а «Ю» с ним сливалась. Я ткнул пальцем в «Ю», показывая Мейлеру, что она на месте. Он грустно улыбнулся.

— Так, значит, не «жный»? — Его тон был удивленно-расслабленным, добродушным. Казалось, он смакует это сочетание букв, в его устах оно было протяжным, сочным, пленительным.

Мейлер собрался уходить, его ждала супруга.

— Я думал, это ирландское слово, — сказал он.

Когда он повернулся к двери, я метнул быстрый взгляд на его задницу[57]. Именно такая, как я себе представлял, и даже лучше. А потом он ушел.

Некоторые люди любят испытывать унижение. Когда я работала в комиссионном магазине, к нам захаживал один тип, коллекционер шотландских ремней[58], известный всей округе. Он объяснял свою причуду тем, что якобы собирается открыть школьный музей, мы же подозревали у него редкую для шотландца подверженность «английской болезни»[59]. Несомненно, унижение было его пунктиком, и он не щадил усилий, добиваясь его. Печально, что этому человеку для удовлетворения страсти к унижению приходилось толкаться на распродажах автомобильных аксессуаров и прочесывать лавки подержанных вещей, тогда как я испытываю это чувство чуть ли не каждый день и практически не напрягаясь.

На лекции в переполненной университетской аудитории, описывая прекрасные романтические отношения Роберта Льюиса Стивенсона и его жены, Фанни Осборн, я выдала фразу: «Стивенсон пересек Атлантику ради Фанни»[60]. Взрыв хохота докатился, наверное, до самого Сильверадо. Ладно, это хоть было смешно. Зато в другой раз (когда я пишу эти строки, у меня внутри все переворачивается) на симпозиуме литераторов с ослабленным зрением я пожаловалась одному писателю на неразборчивость его почерка, и он напомнил мне, что от рождения слеп.

Иногда унижение поначалу принимаешь за триумф. Польщенная вниманием молодого, очень известного и сильно пьющего писателя, окликнувшего меня в коридоре отеля, я вскоре стала недоумевать, зачем он рассказывает мне о том, что испачкал пол в туалете. Может быть, его монолог насчет непопадания в цель — нечто метафоричное? Потом до меня дошло. Он принял меня за уборщицу и хотел, чтобы я вымыла за ним туалет. Сдерживая возмущение, я сообщила ему, что он уже достаточно взрослый для того, чтобы самостоятельно убирать свои «неожиданности», поэтому либо он сделает это сам, либо я позвоню в редакцию литературного приложения «Таймс».

Как говорят мазохисты, присутствие публики усиливает любую боль. Я люблю художественные чтения. Я готовлюсь к ним заранее и даже не нервничаю. Меня подводит мой организм — руки, которые трясутся так, что я не могу удержать стакан с водой, или временами подергивающаяся нога, — зрители в таких случаях задаются вопросом, с чего вдруг женщина на сцене пытается изобразить Элвиса Пресли. Я напоминаю себе: люди заплатили деньги, чтобы послушать меня, и настроены они очень доброжелательно. Глупое заблуждение. На Эдинбургском литературном фестивале, названном «Провокации», первый вопрос задала престарелая леди: выглядела белой и пушистой, как котенок, а оказалась агрессивнее ротвейлера. Сперва высокомерно-вежливым тоном она перечислила своих любимых писателей-авангардистов, включая Берроуза и Троччи (приятно удивленные авторы на сцене стали украдкой переглядываться), затем перешла к сути вопроса:

— Я хотела бы знать, почему это мероприятие называется «Провокации»? Я торчу здесь все утро, и меня ни разу не спровоцировали! Ничего, — дама повысила голос, — ничего из услышанного не вызвало у меня эмоций!

Сидевшая рядом приятельница старушки мягко похлопала ее по руке, но та не собиралась успокаиваться.

— Я ожидала настоящих провокаций! — Ее голос набрал высоту, особенно неприятную для собак. — И я страшно разочарована!

Позднее я спросила у своей сестры, как мы смотрелись на сцене, выслушивая гневную тираду так и не спровоцированной старухи.

— Знаешь, — задумчиво сказала она, — вы походили на кучку толстосумов с Западного побережья, которых расспрашивают об их расходах.

Что может быть унизительнее?

Я даже не дочитал приглашение на фестиваль поэзии на Аранских островах, а уже представляю себе одиноких овец, карабкающихся по камням, и ветер, нагоняющий на Инисбоффин соленый туман. Мужчины в толстых вязаных свитерах и грубых башмаках. Горячее виски с лимоном в сырую, холодную ночь. Морские котики на скалистом берегу. Приеду ли я, если мне оплатят перелет и подкинут чуть-чуть денег на обед в Дублине? Еще бы!