Урамбо
(Избранные произведения. Том II) - Итин Вивиан Азарьевич - Страница 3

— Анатолий Шеломин…

Ответил машинально. Круглый глаз плыл по грязному черному сюртуку, окруженный желтыми фосфенами.

— Какого факультета?

— Физико-математического… но…

— Вы мне ответите за это убийство, пигмей! — забрызгался писатель и побежал прочь.

— Зачем ты стрелял? Разве ты полицейский? — подскочила Надя.

Шеломин вдруг побледнел. Давно, в детстве, он застрелил Надину кошку и мучился, как преступник. Теперь, внезапно, появилось совершенно то же переживание.

— Но ведь они не умели стрелять! — попробовал он защищаться.

— Разве ты полицейский?

…М-р Грэди направился к своей неожиданной переводчице. Это была красивая девушка — заметил он — высокая, с белокурыми косами, положенными коронкой, яркими губами.

Англичанин извинился за свой костюм. Негр принес ему пиджак и шляпу.

— Я много слышал о русских женщинах, — сказал м-р Грэди.

Надя готова была расплакаться.

— Что мы скажем теперь иностранцу?!

— Скажи, что мне очень, очень жаль слона! — воскликнул Шеломин.

— Пустяки, — сказал м-р Грэди.

Его точный мозг мгновенно отметил, что, согласно пункта четвертого заключенного с передвижным зверинцем условия, он был обязан доставить слона в Петербург, т. е. в гавань. Остальное его не касается. Поэтому зверинец должен заплатить ему. В сущности, это даже к лучшему: меньше хлопот. Что же касается Кини, то он, конечно, сумеет устроиться с полицией…

Подошел катер. На набережной м-р Грэди взял автомобиль.

— Я буду очень признателен, если вы будете моим переводчиком на этот вечер.

— О, я знаю только несколько слов, — ответила Надя, наполняясь гордостью.

Она первый раз в жизни могла поехать в автомобиле. Отказаться было невозможно.

— Толичка, купите мне билет на поезд, — сказала она. — Мы ведь вместе едем?

Шеломин расцвел.

«Ах, глаза — синие, ясные, радость, что бы ни случилось, они с ним!»

— До завтра! — крикнул он вслед.

Надя превосходно отвечала на вопросы: «который час» и «какая улица», улыбалась, подставляя лицо мягкому ветру и, наконец, даже попыталась завязать разговор.

— Почему слон убежал?

М-р Грэди нахмурился.

«Черт!» — подумал он: «Надо было послушаться гнусавого американца, достать слону самку».

Вслух ответил уклончиво:

— Не знаю. Со всеми так бывает…

— Да… да… У нас была лошадь, Воронко. Старая и смирная, как башкирин… Но стоило выехать на ней в степь, она несла и бесилась, как дикий трехлеток.

— Yes, yes, — закивал м-р Грэди.

М-р Грэди узнал, что Надя на лето уезжает. Прощаясь, он вежливо предложил учить ее английскому языку, если она захочет увидеть его, когда вернется в Петербург…

Перед глазами Шеломина, в ореоле желтых фосфенов, плыл круглый глаз. Вдруг из дверей пивнушки выскочил Рубанов, схватил за руку.

— Э, тезка, задумался? Пойдем пить, забудешь свою Наденьку.

В кармане у Рубанова бутылка водки, — с пикника.

Шеломину странно, что вот, человек пьян и все кажется, будто он никак не может понять чего-то. Самого важного для него и очень простого.

— Ты только не болтай, — шепчет Рубанов. — Может быть, меня ищут шпики. Пей!

Шеломин выпил: может быть, вспомнит, поймет.

— Опять задумался… На-ди-нька…

Нет, не вспомнить. И не забыть Нади. Разве можно забыть такую девушку? Сколько ни пей.

Вечером, перед тем как лечь спать, м-р Грэди записал в своей особой записной книжке, где ничего не было касающегося пулеметов и марганца:

У Рабиновича не хватило гривенника на трамвай. Пьяный и злой, он шел в свою комнату на Старо-Невском проспекте. И жизнь в эту ночь показалась ему особенно гнусной, когда он, по привычке, взял перо.

Под столом звякнули пивные бутылки. В углу валялось грязное белье. Прачка забыла взять. В ручном зеркале, в черных волосах, седые нити.

Рабинович не поспел в лодку. Он слышал выстрелы, ускорил шаги, запыхался. На фоне стального зеркала залива стоял темный гигант. Карлик прицелился. Рабинович кричал: «Не смей!» Нервно щелкали винтовки… Тогда у него появилась эта смутная мысль.

От запоздавших пассажиров и матросов он узнавал подробности истории Урамбо. Профессиональный навык побуждал его использовать всякое потрясение.

В ручном зеркале, в черных волосах, серые нити. И на старых щеках колючая щетина.

«Вот прожить так жизнь, поставлять редакциям материал для рынка, сочинять повести и стихи — грамотные и надоевшие… А что лучше?»

Вдруг, в ручном зеркале, неподвижные глаза ожили. Рабинович вспомнил свою мысль. Он написал заголовок:

Высоко, в неясных сферах пьяной мысли мелькали какие-то едкие образы.

«Если он не нужен, никому и ни для чего, значит не нужен, никчемен в мире человек».

Человек — прилежный студентик — зубрит ложную науку, чтобы, в свою очередь, мучить потом маленьких детей… В девственных дебрях бродит грозный дикарский бог. Леса трепещут перед ним. Стихии веселят его. Мир подчиняется ему… Но человек, белое обезьянье племя, открыл огонь и порох, гром и молнию, подчинил чудо. Огнем и громом он завлек титана в загородку из высоких толстых столбов и держал его там, пока его душа не помутнела… И когда он проснулся, преодолел волшебство, снова стал богом, — человек, трусливый пигмей, убил его из вонючей трубки, за тысячу шагов…

Неожиданно Рабинович увлекся работой. Давно он не писал так легко.

Шеломин лежал в кровати, в комнате была белая ночь. После усталости, вина, бесчисленных видений, его тело расплывалось в какой-то неподвижной эйфории. В глазах расходились радужные круги, желтые и голубые фосфены, сливались в сияющее море, на берегу Урамбо трубил в рог хобота, Надя, купаясь, выходила на пляж, лодка качалась. Выше и выше…

Утром, после бессонной ночи, он встал: дежурить за железнодорожными билетами.

Утром Рабинович был у редактора вечерней газеты. Редактор уныло потянулся к рукописи.

— Ну, что у вас там?…

Дела были плохи. О забастовках и Распутине нельзя писать. Никакой войны. Чем жить?

Редактор лениво развернул рукопись. Вдруг он задергался, оживился. Сразу, безошибочным чутьем, он угадал, что наконец, — наконец…

«Вот единственный расстрел, о котором можно писать сколько угодно! Сенсация!»

— Вам аванс?

Рабинович вышел на улицу, подпрыгивая от предвкушения многих, вновь доступных, приятных гадостей.

Он обедал в знаменитом литературном кафе. На его столике, к общему изумлению, появилась бутылка хорошего вина. Его окружили. Рабинович угощал, читал свою статью. Литературные дамы предложили поехать на Канонерский. Рабинович взобрался на холмик, на том месте, где Петухин распорядился зарыть Урамбо, и вдохновенно декламировал:

— Я видел, я видел его! Нет, это вовсе не было то, что вы называете «слон», — смирное ленивое животное, жующее булки в зоологическом саду. Из него, как от солнца, излучалась сила. Те неизвестные жизненные лучи, которые присущи всем нам, но только невероятно напряженные. В нем был бунт. Стихийное, дионисовское начало. То, чего нам больше всего не хватает. То, что мы должны разбудить в себе! Подумайте, почему он так бешено стремился к свободе? Почему так страшно ненавидел свое стойло? Он сломал его, как должна сломаться наша гнилая цивилизация, он вырвался через все преграды вперед, во что бы то ни стало, на волю!.. Вот, что я увидел, вот, что должно вдохновлять нас, вести на путь борьбы, во что бы то ни стало, вперед…

Рабинович говорил долго, глядя поверх голов, вывертывая длинные руки с перекрещенными пальцами, но все слушали и разошлись по домам, полные самых горячих побуждений.

Женщины украсили могилу Урамбо цветами. Обсуждали проект памятника. Урамбо должен был олицетворяться человекоподобной, титанической фигурой во фригийском колпаке свободы…